Целое лето

Глеб топтался в тесном вестибюле приёмного покоя. На стене зачем-то висела схема пожарной эвакуации — здесь, в помещении, имеющим и нормальный выход наружу, и здоровенную стеклянную стену. Глеб подумал, что там, между стёклами, надо поставить штук пять манекенов, наряженных врачами, медсёстрами и больными. Будет здорово. Он почему-то совсем не опасался за бабушку — знал, что подлобные приступы у неё уже случались, и тогда всё заканчивалось хорошо. Пройдёт несколько дней…

Единственно, что немного беспокоило — это предупреждение, написанное огромными буквами, что в больнице категорически запрещено курить, наказание от штрафа в две тысячи рублей до немедленной выписки; как же бабушка, привыкшая прикуривать новую от своего же окурка, это перенесёт? Но здравый смысл успокаивал, намекая, что для таких заядлых наверняка делается исключение: например, кладут их всех в одну палату и ставят вытяжку…

— Лосев есть? — выглянул санитар.

— Есть.

— Пойдёмте, врач приглашает. Вот накидочку накиньте…

Глеб накинул измятую и пахнущую какой-то дезинфекцией белую хламиду, в которую его можно было завернуть раза три, и пошёл вслед за санитаром. Ординаторская была здесь же, на первом этаже.

За столом сидел и что-то писал здоровенный полуседой кавказец с волосатыми ручищами, торчащими из закатанных рукавов слишком тесного халата. Глеб вспомнил, что в каком-то старом фильме это обыгрывалось: что больничная одежда бывает либо слишком большая, либо слишком тесная.

— Садись, молодой челавек, — с заметным распевчатым акцентом сказал врач. — Сейчас дапишу…

Глеб сел на предложенный стул и осмотрелся. На стенах висели графики дежурств, ростовой портрет человека со снятой кожей, «Алгоритм диагностики поражений ЦНС» — какие-то квадраты, круги и треугольники, соединённые синими и красными стрелками. Что написано в квадратах и кругах, он рассмотреть не мог.

— Значит, ты — внук Евдокии Германовны? Эта харашо…

— Да, — сказал Глеб. — По имени Глеб.

— А меня завут Андраник Григорович. Лечу тваю бабушку сколька себя помню. Учился у неё. Она меня заставила в медицину идти… Так вот, товаришш внук: дела не очень хорошие. Я б даже так сказал: чудо уже случилась, теперь надо его не упустить. Панимаешь, да?

Глеб молча смотрел на врача. Потом спросил:

— Что мне нужно делать?

— Пачашше сидеть с ней. Читать вслух, разгаваривать. Чтобы была спакойна. Соки, фрукты — пока не нада. Скажу, когда можна. И табак — ни зёрнышка, ни пылинки. Будет ругаться, будет требавать — не сдавайся. Пропуск я тебе выписал, будь с ней столько, сколько сможешь. Хатя бы первые дни.

— Понял, — сказал Глеб.

Он съездил домой (шесть остановок, почти на другой конец города), взял три книги: «Мир от Гарпа», «Таинственная история Билли Миллигана» и «Зима тревоги нашей»; потом подумал и добавил к ней четвёртую: «Всемирная история банковского дела». Последняя книжка на самом деле была коробкой, хорошо замаскированной под книжку; он положил в неё две пачки бабушкиных сигарет и две (на всякий случай) зажигалки. Кроме того, Глеб прихватил баночку кисло-мятных леденцов, которые бабушка посасывала от кашля, и наложил в пластмассовую банку с тугой крышкой оставшуюся от ужина селёдку «под шубой» — бабушка очень её уважала. Вернулся в больницу, прошёл в палату. Бабушка лежала в крошечной, но отдельной. Он вошёл, она спала. Глеб сел на стул рядом с кроватью, от нечего делать раскрыл «Таинственную историю…» — и не заметил, как пробежали три часа…

Чубаку днём обследовал лор, сделал снимок носа, перелома не нашёл, но на всякий случай назначил капли и промывание. При промывании выскочило несколько чёрных сгустков, после чего Чубака сразу почувствовал себя лучше. Потом его из хирургии перевели в нервное и положили в большой палате, где стояли четыре кровати, но три из них были заставлены большими картонными коробками. Лечение состояло из нескольких таблеток и маленького стаканчика горькой микстуры; название и назначение лекарств он сразу забыл. Наверное, от этих лекарств Чубака впал в какую-то спокойную прострацию: ему было плохо, но так и должно было быть согласно непреложным законам бытия, с которыми он не собирался спорить. Будем считать это наказанием за грехи. И это пройдёт. Как-то так.

Никто в палату не заходил, никто его, Чубакиным, самочувствием не интересовался. Он здесь умрёт, и завтра на обходе обнаружат его холодный грустно улыбающийся труп. Пусть так и будет. Это справедливо.

Пришла Ирина, жена. Принесла апельсины и компот. Сказала, что командировка прошла удачно, но обратно очень трудно летели и сидели на пересадке лишний час. Говорят, в Москве страшная эпидемия, но власти всё скрывают. Машину мне не хотят отдавать, говорят, вещественное доказательство, а она во дворе открытая стоит. Завтра поговорю с Юликом…

Она была дружна с Шабельниковым ещё со школы и очень не одобряла поведения его жены Люды — откровенной шалавы. Так что из разговора что-то могло получиться.

Она говорила что-то ещё, но Чубака уже почти ничего не понимал. Пока она не сказала:

— Да, а я сейчас вроде как Арабову видела…