– Ты меня, конечно, не помнишь, – начала Анина Мама.
– Почему? Помню я тебя прекрасно. Я всегда все помню, – словно пожаловался человек.
– Если бы ты знал, до какого края дошла Елена после твоего исчезновения, – сказала Анина мама и закурила, морщась – от дыма ли, от воспоминаний. – До какой нищеты, и физической и духовной. Иногда она по два-три дня жила у меня, и мы даже не разговаривали...
– И не потому, что она все время или пила или бредила. Просто я не могла сдержать слез, глядя на нее. И когда она уходила, исчезала, всегда под утро, на рассвете, в мороз или летом... Заболевала и была разбита на несколько дней.
– Ты понимаешь, что это все ты? – негромко, как бы мимоходом спросила мама. – Ты знаешь, что с тебя спросится?
– Негодяй, – также мимоходом и негромко сказала Анина мама. Встала и забрала пачку сигарет со стола.
Застонав от ярости, она принялась колотить человека худыми острыми кулаками, таскать за волосы, теребить за одежду.
Он не противился, не пытался защищаться.
Устав, женщина заплакала, и человек обернулся к ней, глядел безумным, горячим от слез взглядом.
Плакали вместе, держась друг за друга, обнявшись. Долго. Хорошо плакали. Потом умывались из железного рукомойника. Анина мама пригладила волосы, высморкалась в платочек и сказала:
– Уезжай отсюда, а?
– Нет.
47
Рассвело. Трое встретились у водокачки. Девочки стучат зубами. Человек укутывает их шалями. Пьют чай из термоса.
48
Начинаются рассветные блуждания в туманных лесах и полях.
И опять – мусорный перелесок, ручей в овражке и поле. Трое идут через поле. По узкому мосту через мелкую бедную речку.
После поля – другой, дальний, менее вытоптанный лес. Стволы елей – лиловое, черное и зеленое. Бузина уже поспела – июль кончается.
Долго-долго поднимаются в гору. Выходят – поле опять. Большое. И лес темнеет вдали. Они пересекают поле и входят в лес.
Лес мертв. Болел ли он и умирал постепенно или умер сразу – однажды уснул на закате и не проснулся? В лесу тишина – никого-ничего. Сухие ветки и коричневый мох. И отовсюду – из-за стволов, голых веток и поваленых бревен – выглядывает ржавое железо. Обрезки труб, газовая плита кверху ножками, остов автомобиля, исковерканное ржавое неизвестно что, экскаватор, протянувший ржавую клешню и замерший.
Ржавой рухляди становится все больше, она молча таращится на путников, а они идут молча, не глядя друг на друга, боясь вскрикнуть от страха – ржавчина ждет испуганного вскрика, чтобы ожить, обступить тесно, не выпустить никогда из мертвого леса.
Впереди брезжит светлое.
48
Это поле. Оно огромное. Такого они не видели еще никогда. На поле – трава и цветы, и тропинка тоже травой заросла. Кончается поле обрывом, крутым откосом, оттуда очень далеко видно, и кажется, что ты на самом верху, а все – внизу.
И на краю поля, у обрыва, стоит старый маяк. Обросший мохом понизу. Штукатурка потрескалась, облупилась, виден темный кирпич. Тяжелая дверь приоткрыта, трое входят и по железной винтовой лестнице пробираются на самый верх, где окна на все стороны света. Сквозь худую крышу видно светлое небо, там, в вышине, над полем, расцветает летний день.
В небе вскрикивает большая птица и хлопает крыльями – от радости, что старый маяк найден, человек не обманул, и ушедшее море – правда.
Поднимается ветер...
49
От ветра хлопает окно в доме. Сонная женщина в ночной рубашке шлепает босиком по полу, закрывает окна. Осторожно, тихо открывает дверь в комнату. Заглядывает. Комната девчачья – с портретами певцов и мягкими игрушками. Женщина смотрит на кровать. Кровать не застлана и пуста.
50
Родня Амаранты – коренастые, короткопалые, хозяйственные – закатывают банки на терраске, тесной от этих самых банок. Мама Ани – худая, высокая, с тонкой сигареткой в руке, заглядывает на терраску. Это вызывает переполох, Амарантина родня принимается носить стулья и пепельницы, здоровается с Аниной мамой, и прежде чем протянуть руки, вытирает их о полотенца и фартуки.
Анина мама и Амарантина родня беседуют, договариваются о чем-то, согласно кивают.
51