Цемах Атлас (ешива). Том первый

— Тем не менее я не понимаю нашего директора. С одной стороны, Иеравам бен Неват в его глазах великий человек именно потому, что он был таким ужасным гордецом и сластолюбцем. А с другой стороны, директор ешивы считает полным ничтожеством любого обывателя, любого лавочника и просто еврея, которые совершают добрые дела, если они при этом надеются получить немного почета или если у них есть какая-то другая корысть. Реб Цемах не перестает говорить, что величайшим свершением Новогрудка является требование, чтобы в наши добрые деяния не вползал червь нечистого постороннего интереса. Самая опасная чесотка, как говорит реб Цемах, — это чесотка своекорыстия.

— Люди высокого полета остерегаются, как бы их добрые деяния не оказались запятнаны посторонними интересами, но добрые деяния не отменяются из-за сторонних интересов. В этом ваш директор и Новогрудок неправы, — сказал Махазе-Авром. — Кому мешает, что обыватель жертвует синагоге дрова на зиму и хочет за это быть вызванным к чтению Торы?

— В принципе я понимаю директора нашей ешивы. Он считает, что человек должен быть великим в своих добрых деяниях, как Иеравам бен Неват был велик в дурных. Тем не менее я не могу относиться с пренебрежением к своим родителям из-за того, что они лавочники. — Хайкл перегнулся через стол, обращаясь к ребе со смолокурни, поднимавшему голову все выше, слушая, что говорил Хайкл-виленчанин. — Мой отец прежде был меламедом, но, с тех пор как заболел, он перестал держать хедер, а мама стала торговкой фруктами. Когда маме надо куда-нибудь уйти и отец должен заменить ее, он продает больше товару и по более высоким ценам, чем она. Мама говорит, что хозяйки относятся с почтением к седой бороде отца, покупают больше и меньше торгуются. Мама любит, чтобы отец по пути в синагогу остановился бы ненадолго рядом с ее лавчонкой, чтобы прохожие увидели, что, хотя она всего лишь бедная торговка фруктами, ее муж — настоящий ученый еврей. Но когда какая-нибудь женщина спрашивает ее: «Это ваш отец?», и мама отвечает ей: «Это мой муж», — отец очень сердится из-за того, что она говорит правду. Он стыдится того, что мама намного моложе его, — Хайкл перешел на шепот и вскоре совсем замолчал, взволнованный, обиженный на себя самого. Что он здесь наплел? Махазе-Авром может, чего доброго, еще высмеять его и спросить, какое отношение все рассказанное имеет к делу.

Однако вместо того, чтобы посмеяться или отнестись к нему с пренебрежением, реб Авром-Шая вынул из кармана своего лапсердака жестяную коробочку, в которой были очки с большими стеклами. Он медленно надел очки и посмотрел через них на паренька с мягкой, едва заметной улыбкой. Хайкл не понял, зачем Махазе-Авром надел очки, но чувствовал, что ему можно продолжать говорить о том, что он думает, даже если в его словах нет никакой глубокой мысли.

— Когда старый валкеникский раввин уезжал в Эрец-Исраэль, я был в его доме, а потом пошел вместе со всем местечком проводить его до поезда. Всю дорогу старые седые обыватели не переставали плакать. Когда я вспоминаю об этом, я до сих пор ощущаю дрожь во всех членах. Я думал тогда и думаю еще и сейчас, что в плаче стариков кроется какая-то тайна, которую человек узнает только на старости лет. Хотя я и не знаю, в чем она состоит, но знаю, что тайна есть. Поэтому мне не нравится, что директор ешивы постоянно говорит о великих людях духа и с пренебрежением относится к миру обывателей.

— Сколько вам лет? — спросил реб Авром-Шая, все еще рассматривая круглую физиономию паренька, его голубые, подернутые туманной дымкой глаза и его широкие плечи.

— Шестнадцать, но я знаю, что выгляжу старше. Люди не верят, что мне шестнадцать.

— Люди правы, ты старше. Возможно, твоя мама записала тебя в метрические книги через пару лет после твоего рождения, — сказал реб Авром-Шая, снимая очки и кладя их в жестяную коробочку. — Пойдем со мной в дом, Хайкл. Я угощу тебя чаем с печеньем.

Виленчанину понравилось, что Махазе-Авром шутит с ним, обращается к нему на «ты» и по-домашнему называет по имени. Через столовую дачи они прошли в отдельную комнату с длинным столом посредине, на котором лежало множество книг. У стен стояли две железные кровати. Окно выходило на подножие холма, поросшего соснами. Из-за этого холма и из-за густых зарослей на ее склонах в комнате царил полумрак. Шорох ветвей хвойных деревьев снаружи и узкая полоска неба между ними навели на Хайкла трепет. Ему показалось, что он находится в потаенной пещере какого-то скрытого праведника. Богобоязненная тишина висела во всех уголках комнаты. Однако реб Авром-Шая-коссовчанин отнюдь не выглядел фанатичным каббалистом, прячущимся в пещере. Он пригласил своего юного гостя сесть за стол и спросил, принести ему чаю с сахарным песком или же с кусковым сахаром. Хайкл вскочил: нет-нет, он не дачник и не хочет чаю! Он не хочет больше отвлекать ребе от изучения Торы. Он сразу же, прямо сейчас, уйдет. Однако Махазе-Авром велел ему сесть, а сам вышел.