Цемах Атлас (ешива). Том первый

Реб Авром-Шая перестал смеяться и снова заговорил тихим, полным боли голосом. Женатый сын Торы вынужден заботиться о заработке и, как водится, обременен детьми. А что уж говорить, если он носится с мыслью, что ему не повезло с женой, с источником заработка и с местечком, в котором он живет, — кто тогда утешит его и кто сможет его поддержать? Холостяком он изучал мусар с восторгом и изо всех сил гнал от себя соблазн зла. Теперь он уже немолод и обременен семьей, и закинут в какой-то медвежий угол, и рядом с ним нет товарищей, находящихся на высокой ступени морали, — разве он может изучать мусар с восторгом? Он будет кричать в себя, как в подвал, выкрикивать из себя, как в пустыне. Ему придется греться воспоминаниями юных лет. И когда он станет вспоминать свои прежние победы над соблазном зла, ему будет становиться еще тяжелее на сердце. Борьба с большими вожделениями дает человеку ощущение величия и праздничности, даже если он споткнулся и упал. Однако когда сын Торы превращается после женитьбы в лавочника и торговца на рынке, испытания, выпадающие на его долю, становятся будничными. Он изо дня в день должен правильно отвешивать фунт крупы, не натягивать на мерку материал, отмеривая его, и знать, как обходиться с домашними, с местечковыми евреями, с крестьянами из сел. Так что, когда он сталкивается с испытанием в доме, в лавке или на рынке, тогда он не побежит в синагогу, чтобы заглянуть в «Шулхан орух» или в «Месилас яшорим». «Шулхан орух» и «Месилас яшорим» должны лежать раскрытыми в его сердце еще с того времени, когда он сидел в уголке синагоги и изучал их. Свет Торы, усвоенной им в молодые годы, проведенные в ешиве, должен светить ему и потом, в лавке, среди бочек с селедкой и крестьян. Холостяком он, возможно, и не был среди самых ярких мусарников, не было слышно о его свершениях и оригинальных идеях. Но огонек, горевший для него когда-то над томом Гемары, светит ему и позднее, когда его товарищи-мусарники, освещавшие весь мир, уже отгорели.

Директор ешивы не верил, что в Махазе-Авроме есть дух святости. Однако говорил тот так, как будто знал все, что директору ешивы уже пришлось пережить и что он переживает еще и сейчас. Цемах остановился, выпрямившись и заложив руки за спину. Он ответил громко, хотя и побледнел, а губы его дрожали:

— Таким сыном Торы, по вашему вкусу, был реб Менахем-Мендл Сегал, когда мы оба учились у нашего ребе, реб Йосефа-Йойзла Гурвица, старого главы новогрудковской ешивы. Тем не менее реб Менахем-Мендл предпочитает вести тяжелую жизнь в начальной ешиве в Валкениках, но не быть лавочником в Вильне. Он продавал сапожные принадлежности, пока не почувствовал, что светоч Торы в нем начинает гаснуть. Что же касается Хайкла-виленчанина — а из-за него я сюда и пришел! — то он вообще не из того сорта евреев, изучающих Тору, который вы описывали. Над ним витает, помимо прочего, еще и особая опасность: чувство прекрасного. Все, что ему нравится или же он сам убеждает себя, что оно ему нравится, он может так красиво выдумать и приукрасить, что он и сам окажется своей выдумкой околдован и обманут. Поэтому он еще больше, чем любой другой парень, должен находиться постоянно среди мусарников. А вы, реб Авром-Шая, простите, вы слишком доверяете людям.

— Поскольку я доверяю Творцу и Его Торе, я доверяю и людям, хотя и не всем людям.

— Это вы обо мне говорите? — Цемах ощутил, что у него на лбу выступают крупные капли пота.

— Вы проводите с вашими учениками беседы, которых они не должны слышать. Если даже они не понимают смысла ваших слов, они запоминают сами слова и со временем догадаются, что вы хотите от них скрыть.

— Что я хочу от них скрыть?

— Ваши собственные сомнения. Вы строги выше всякой меры, вы впадаете в крайность, потому что вас самого тянет к чужому берегу… Я понимаю, вы сами тоже страдаете, и страдаете очень сильно. Однако в разговорах с учениками вы должны остерегаться. Не обижайтесь, у меня больше нет сил ни говорить, ни слушать.

Реб Авром-Шая прилег на жесткую скамейку и глубоко вздохнул с прерывистым стоном. Цемах смотрел на Махазе-Аврома, и рот у него почему-то не открывался, чтобы ответить. Он немо покачал головой и вышел со двора смолокурни. На обратном пути в местечко он шел медленно и смотрел вниз, на дорогу, как будто потерял какой-то ценный предмет и знает наверняка, что где-то здесь он и валяется, но не может просеять так много песка и пыли, чтобы отыскать свою потерю.

Благотворительный фонд Розенблатта с радостью посвящает этот прекрасный новый перевод памяти

д-ра МОРИСА ШЛАНСКИ, z’l

Родившись в России, д-р Шлански в молодости эмигрировал в США, где стал врачом в районе Боро-Парк в Бруклине.

Истинный гуманитарий, исследователь еврейской истории и литературы, активно поддерживавший еврейскую жизнь в разных странах мира, д-р Шлански почти ежегодно приезжал в Израиль — и так на протяжении десятилетий.

Там он помогал нуждающимся и уезжал обратно с пустыми чемоданами и без пальто — почти всю одежду и пожитки он оставлял бедным евреям в Эрец Исраэль.