Цемах Атлас (ешива). Том второй

— Учителя мои и господа мои, — снова раздался голос главы ешивы, и другие голоса начали смолкать, умирать, как расколовшийся в высокогорье гром исчезает в безднах. — Мы верим полной верой, что мир питается заслугами праведника, и мы, мы хотим быть праведниками. Может случиться, что кто-то из нас в поспешности подумает: да как же такое может быть?! Я истязаю себя, чтобы достичь совершенства, хожу оборванный, голодный, а мир, который питается моими заслугами, еще и смеется над моими кистями видения. Тот, кто думает так, наверняка не тот праведник, заслугами которого питается мир. Гемора в трактате «Таанит» рассказывает нам о танае рабби Ханине бен Досе: «Каждый день раздается глас Божий, провозглашающий: Весь мир питаем ради Ханины, сына Моего, а Ханина, сын Мой, удовлетворяется одним кавом[120] плодов рожкового дерева от кануна одной субботы до кануна другой субботы»[121]. По-настоящему совершенный человек ограничивается горшком сухих плодов рожкового дерева от субботы до субботы, — пояснил глава ешивы древнееврейские слова Геморы на идише и продолжил: — Он ничего не требует и даже принимает с любовью оскорбления, наносимые ему миром, живущим благодаря его заслугам. Так давайте же, друзья и ближние, многими усилиями добьемся того, что станем хотя бы на один шаг ближе к тому месту, где пребывает рабби Ханина бен Доса. Давайте же теперь, в час милосердия, когда врата открыты, еще раз произнесем молитву и попросим о помощи Небес: Отец наш, Царь наш, верни нас с полным покаянием пред лицо Твое!

На этом произнесение речи, побуждающей к покаянию, закончилось, но буря еще бушевала. У стен со всех четырех сторон было пусто. Сыны Торы понемногу покидали свои места и собирались в тесную толпу вокруг стендера главы ешивы. Хайкл оказался зажатым среди парней, которые прежде отворачивались от него или кричали ему в уши слова упреков. Зундл-конотопец рычал сквозь стиснутые зубы, чуть не вырезая из собственной кожи ремни острым, как нож, голосом. Его рычание сливалось с ай-ай-айканьем Янкла-полтавчанина, кричавшего так, словно он не верил, что его грехи могут быть искуплены покаянием. Третий ешиботник рвался в небо детским, плаксивым голосом, он молил, как птенец, впервые отправившийся в полет, едва долетевший до ближайшего дерева и теперь не знающий, как ухватиться лапками за веточку.

Только Мойше Хаят-логойчанин стоял с заострившимся лицом, отстранившись ото всех, рядом с выходом, и смотрел в северно-восточный угол синагоги. Там высокий реб Цемах Атлас тоже остался стоять отдельно от всех, отвернувшись лицом к стене, накрывшись с головой талесом, и кричал протяжным глухим криком тонущего человека:

— Отец наш, Царь наш, верни нас с полным покаянием пред лицо Твое!

Глава 5

Логойчанин и виленчанин вышли после вечерней молитвы первыми. Во всех остальных синагогах молитву закончили раньше. Только у раскрытого окна одной пустой освещенной синагоги все еще стоял старик, одетый в талес и китл, и читал псалмы. Переулок выглядел как узкий извилистый проход между надгробиями, а голос старика звучал по-кладбищенски. Довольный тем, что у виленчанина нет иного выхода, кроме как и дальше оставаться в его обществе, логойчанин попросил его пойти с ним на его квартиру.

— Я пойду. Только расскажите мне, что вы такого натворили за этот год, что вас все избегают, — попросил его Хайкл и быстро зашагал вперед.

Мойше Хаят бодро ответил, что за прошедший год не стал большим еретиком, чем был. Он только перестал остерегаться. За едой на кухне ешивы открыто говорит, что думает о новогрудковских ученых. Вот старшие мусарники и пристали к главе ешивы, чтобы его выгнали. Однако у главы ешивы свои соображения. Он считает, что этого не стоит делать. Поскольку он, логойчанин, родом из России и не может вернуться домой через советскую границу, ему так или иначе придется остаться в Нареве. Вот глава ешивы и боится, как бы в городе не начали говорить про новогрудковцев, что они оторвали сына от родителей, а потом бросили его на произвол судьбы. Тем не менее Зундл-конотопец и его банда добились бы своего. Они утверждают, что логойчанин портит младших учеников. Но с тех пор как в Нарев вернулся Цемах-ломжинец, он не дает его тронуть. Мойше Хаят остановился посреди улицы и стал объяснять виленчанину, размахивая руками:

— Когда ломжинец убежал из ешивы в светскую жизнь, а меня оставил в ешиве, я был еще очень набожен. Теперь он вроде бы вернулся с покаянием к вере и тут обнаружил, что я сошел с прямого пути, и теперь он обвиняет себя в том, что я подражаю ему. Вот он и умоляет главу ешивы, чтобы меня не прогоняли, может быть, я еще вернусь с покаянием к вере. А мне он рассказывает о своей неудавшейся жизни, чтобы я осознал, что «у входа грех лежит»[122], и чтобы я — ни ногой в светский мир.

— Как такое может быть, чтобы глава валкеникской ешивы притворялся противником мусара? — удивленно спросил Хайкл. — Значит, реб Цемах действительно изменился.

Однако Мойше Хаята-логойчанина совсем не тронула забота о нем, из него просто брызнула ненависть: