Цена Империи

— …Когда Фракиец узнал о том, что произошло в Риме… О том, что Сенат провозгласил внука Гордиана Цезарем… О том, что сделал ты… Он взбесился еще больше, чем когда узнал о восстании в Африке. Он бросался с мечом на стены, избил кучу народу, едва не выколол глаза своему сыну… Он убил бы его, если бы тот не спрятался. Фракиец кричал: будь его сын в Риме, как он велел, Сенат ни за что не осмелился бы… Он напился так, что сутки пролежал в беспамятстве, а когда пришел в себя, то собрал воинов и произнес речь. Ты помнишь, что он говорил, узнав о восстании Гордианов? (Черепанов кивнул.) Что-то вроде той, только еще более бессвязная. Его ум совсем помутился от ярости. Затем фракиец раздал все золото, какое у него было, воинам и пообещал, что отдаст им всю Италию… Мы перешли Альпы… Но в Италии нас уже ждали. Так, словно мы — не армия законного императора, а толпа варваров. Все продовольствие прятали… А у нас не было ни фуража, ни провизии… Мы подошли к Гемоне… Она была пуста, покинута. Наши солдаты голодали и начали роптать. Максимин казнил десяток недовольных. Остальные притихли. На время. Аквилея закрыла перед нами ворота. Там были двое консуляров: Криспин и знакомый тебе Менофил, что был при Александре наместником в Мезии. Не будь их, Максимин договорился бы с горожанами, и ему открыли бы ворота. Послы сказали: горожане колебались. Они боялись Фракийца, ведь тот всегда побеждал, и как он поступал с побежденными, тоже все знали. Но консуляры вопросили бога Белена,[105] и тот дал через гаруспика ответ: мол, Максимину суждено быть побежденным. Потом говорили, что нас победили не воины: сам Аполлон сражался с нами… Но я не видел Аполлона. Я видел только стены Аквилеи и тех, кто на них. Они хорошо сражались и были готовы. У них были машины, запас серы и все, что нужно. Когда мы навели мост на бочках, перешли реку и стали под стенами, горожане встретили нас огнем и железом. Наши осадные машины горели. Горели наши воины: я видел, как от жара у них лопались глаза… Максимин с сыном были там же, под стенами, на достаточном удалении, чтобы не стать мишенями для стрел и копий. Они воодушевляли своих, пытались уговорить защитников сдаться… те осыпали их бранью.

Осада затянулась. У нас было совсем плохо с продовольствием. Во всех городах стояли посланцы Сената. Казалось, весь мир объединился в ненависти к Максимину. Даже в городах, где власти были верны фракийцу, не рисковали помогать ему.

А Максимин все чаще и чаще впадал в ярость. Он казнил трех кентурионов, которых полагал виновными в том, что Аквилея еще не взята. Он казнил Феррата, который ведал осадными работами… он готов был убивать и своих и чужих… Но осада продолжалась, и мы знали: еще неделя-две — и Аквилея падет…

И тогда Максимина убили. Среди бела дня, когда они с сыном отдыхали в палатке. Десятка два легионеров, у которых, как мы узнали позже, по ту сторону стен были близкие. Они убили двух преторианцев… Ты знаешь: Максимин всегда пренебрегал охраной, надеялся на собственную силу, забывая, что уже немолод. Предатели убили охрану, ворвались в палатку, в которой спали Максимин с сыном, и убили обоих. Затем отрубили им головы, надели на пики и показали аквилейцам. И никто в Максиминовых легионах не посмел наказать предателей. Или не захотел. Слишком много крови своих людей пролил Максимин. А когда в Италии узнали, что император Максимин мертв… Статуи его разбивали, его изображения повсюду уничтожали… И картины на форуме в Риме, на которых были изображены победы фракийца в Германии. Те, которые не тронули даже во время бунта, — их тоже уничтожили. Сенат тем временем облачил в пурпур Максима, Бальбина и Гордиана, а двух старших Гордианов, убитых в Африке, объявил божественными. А из Аквилеи в лагерь осаждающих было послано огромное количество провианта. Криспин и Менофил созвали воинов на следующий день, и почти все присягнули Максиму и Бальбину. Но тех, кто до конца оставался верен своему императору, ждала злая участь. Нас травили и убивали, отсылая в Рим головы убитых и получая за это щедрые награды от Сената и новых Августов… И я подумал, Геннадий… — Плавт поднял голову и посмотрел прямо в глаза Черепанова: — Я подумал: пусть награда за мою голову достанется тебе, а не какому-нибудь консуляру…

— Черта с два! — сказал Черепанов по-русски. — К Орку твои слова, Аптус! — произнес он по-латыни. — твоя голова мне самому пригодится! Причем — на твоих плечах! Верно, Алексей?

— Верно! К Орку всех сенаторов и императоров! — воскликнул Коршунов.

Во время рассказа Плавта Алексей на радостях осушал чашу за чашей и порядком набрался. Так ведь и повод какой, мать его так!

— Вы многим рискуете, — печально проговорил Гонорий. — Вам этого не простят. Лучше поступай, как я говорю. Сейчас вы — в стане победителей…