Цена отсечения

Иван не то чтоб слишком верил в Бога, но попробуй быть актером и не верить. Не получится. Бог Ивана был не строгий дед с бородой из какого-то списанного реквизита, а безличная сила, разлитая в воздухе, то податливая и мягкая, то непреодолимая, как стена. Утыкаешься в стену – и все. Разворачивайся. Биться бесполезно. Только голову расшибешь. И эта стена сейчас росла прямо перед ним, медленно и неумолимо. Как невидимый рольставень, отсекающий проход, скрипуче поднимающийся снизу вверх, от земли до самого неба.

Когда перестает ладиться главное, начинает валиться и все остальное.

Он поспешил, не дал углям дойти; жир тупо капал, поджигал смрадный огонь, сверху куски подгорали и сохли, внутри оставались сырыми.

Ко всем радостям, зацепил ногой стол, грохнул бутылку (хорошо, запас имелся), стал собирать осколки засаленными руками, порезался, кровь брызнула…

Тридцать три несчастья.

Полночь.

Где Жанна? где эсэмэски?

Звонок.

Вовремя, нечего сказать. И как назло, вытереть руки нечем. Ткнул кнопочку, заляпав кровью вперемешку с жиром, услышал вялое:

– Ваня, выходи к воротам, минут через пять. Мы подъезжаем.

Вышел. Из-за поворота, кряхтя и чихая, подрулила битая белая «Волга» древнего года выпуска, одноглазая, с раскуроченной правой фарой. Иван распахнул переднюю дверцу – из машины чуть не выпал восточный гигант, еле на сиденье умещался, перезрелая квашня. Сзади, рядом с Жанной, втиснулись еще двое, таких же. Господи, сколько ж она страху натерпелась! Дрожит мелкой дрожью. Обнялись, побрели в дом потихоньку.

– Пахнет мясом. Дай же мне скорее поесть! Я утром не успела, прическа, маникюр, надо же в порядок себя было привести, привела вот… Как же вкусно, ой, и вина, вина… Твое здоровье, милый мой Ваня.

– Наше.

– И сацибели, и ткемали, и буду разить чесноком. Прости дуру, заманила в сети, а сама ускользаю: я сегодня ни на что не гожусь, только спать и не видеть снов… Даже руки мыть не стану, вот.

И он нежно отнес ее в постельку, плотно сжав пальцы в кулак, чтоб не запачкать кровью: спи, детка, я еще приберусь. Пока заматывал порез и прибирался, все думал: Господи, как жалко и как здорово, как здорово и как жалко, да будет на все святая воля Твоя.

3

Первые сутки он только снимал.

Беспощадно разгибал альбом, так что громко лопался корешок и выпадали страницы, ставил на подсвеченный пюпитр, отскакивал к фотоаппарату, зависал над штативом, недовольно рыкал: бликует! снова подбегал к пюпитру, компенсировал углы отклонения и наконец-то щелкал, взрывая комнату белым светом. Тут же сгонял полученный снимок на верстальный экран, похожий на врачебную световую доску для рентгеновских снимков, долго изучал результат, сам себе кивал головой и тянулся к новому альбому. Альбомы грудой валялись в углу; книготорговец глазам не поверил от счастья, когда Степан Абгарович подкатил тележку к кассе.

Вторые сутки он только печатал.

Был куплен специальный агрегат, размером с начальственный стол; агрегат выводил черно-белый снимок сразу на прозрачную фотоформу. Фотоформа скользко выползала из машины, горячая и чуть влажная, будто вспотевшая; на вывод уходило полчаса, нужно было дотерпеть, не цапнуть пленку раньше времени. Иначе отпечатки пальцев останутся навсегда, и то-то будет музыка сфер!

Высохшая пленка защелкивалась в рамку; рамки стояли рядком, как восковые съемы на пасеке; их плоский ряд разрастался, а Степан продолжал работать. Оба эти дня он не обедал и не ужинал; в восемь, двенадцать и вечером в шесть наспех перекусывал бутербродами, запивал подслащенным кипятком. Утром его чай был похож на чифир, но с каждой чашкой становился жиже, желтей и прозрачнее: пакетиков Степан не признавал, а на повторную заварку времени было жалко; вот еще, промывать чайник, соскребать чаинки (когда-то Тёма называл их чилинки), пропаривать настой; азарт эксперимента захватил его целиком, без остатка.

Зато на третьи сутки он проспал до девяти.

Беспощадно побрился, сбрызнул раздраженную кожу одеколоном.

Неспешно взбил пузыристый омлет и медленно, с достоинством позавтракал.

Ровно в десять, по часам, взял папку с результатами работы и солидно пошел на второй этаж. Некуда нам торопиться. Торжество суеты не терпит.

Первой световому испытанию была подвергнута «Тайная вечеря» Джотто. Музыкальный луч дрожал на всех оттенках серого, сверкал протуберанцами по краям черных пятен, внезапно выглядывал через просветы, как солнце сквозь разрывы туч. Господибожетымой, как это было красиво по виду, как невыносимо по звучанию! Засасывающие, чавкающие, икотные тона, бормотание пьяного беса, истеричные вскрики фальцетом, тоскливые басы на замедленной скорости. Ужас. Испытание не для слабонервных.

«Троица» Рублева оказалась еще хуже. Плавные фигуры ангелов, воссевших над священной чашей, преобразуясь в звукоряд, производили ржавый скрежет тормозной колодки; ребристые горы и мелкие кущи озвучивались барабанной полудробью.