Цена отсечения

– А вот здесь вот он повесился. Простыню порвал, за решетку зацепился, и спрыгнул. Утром смотрим: на полу валяется стул, на стене – застывшая фигура. Уродец такой. Руки чуть в сторону. Как бы на кресте. Наверное, с узлом не справился, неопытный, мылом не смазал, захлестнуло не до конца, умер не сразу, стену скреб… А теперь, господа, вам предоставлена возможность, по желанию, посидеть недолгое время в настоящем советском карцере, на хлебе и воде. Целых пятнадцать минут.

Пермские купцы загоготали: оголодаем! плохая примета! кто ж в России по доброй воле полезет в темницу? накликаешь! А Мелькисаров уцепился за возможность попробовать: как оно там?

Там оно оказалось так. – Безнадежно стукнула дверь, в замке два раза провернулся ключ; звук был толстый, основательный. Четыре серые стены, над головой полуокошко, кровать в дневное время суток задрана вверх, закреплена в стене. Сидеть на корточках, по-чеченски, неудобно – затекают ноги, тут же начинает ныть спина; снизу, от пола, тянет вечной мерзлотой, зад и промежность леденеют, инстинктивно поджимаются, как у промерзшей собаки. Только у собаки имеется теплый хвост, а человеку прикрыться нечем. Четверть часа – не срок, можно было бы и постоять, но хотелось в первом приближении пережить подобие неволи.

Мелькисаров наблюдал, запоминал, анализировал. Не дай бог пригодится. Время тянется подчеркнуто медленно. Нарастает ощущение удушья. Совершенно пустое пространство, не за что зацепиться взглядом, сосредоточиться на постороннем, закрыться от себя самого. Может быть, интеллигентам-диссидентам и нормально, а он медитировать не привык, стихов не сочиняет; идеи должны вспыхивать сами – в случайных промежутках, между бесполезными делами. Для этого нужны люди. Много всяких людей вокруг. Постоянно. Они достают до кишок, от них прячешься, вырубаешь телефон, мечтаешь о морских пейзажах Айвазовского, где только море, море, море, и никаких портретов; а все равно – ныряешь в многолюдье, как рыба в воду. Интеллигента можно погубить, запихнув в густую человеческую массу. Задохнется. Для человека дела нет ничего страшнее, как сесть на корточки, среди голых безжалостных стен, и отключиться от внешнего мира. Потому что он сам себе не нужен. Неинтересен. Ужасная вещь – тишина. Почему охранник не хочет смотреть в глазок? Почему оставляет его в полном и проклятом одиночестве?

Какое же счастье, что это игра.

Скрежетнула кормушка.

– А вот, пожалте, водичка. И хлебушек. Какой уж есть. Слегка поплесневел. Но уж вы не взыщите.

– Сам пей свою водичку.

Мелькисаров злобно ходил по камере. От стены до стены. Мелкими шажками, чтобы наподольше хватило. Раз-два-три. Три-два-один. Дурацкая была затея, пермяки не прогадали, а он попался. Раз-два-три. Сколько еще? Минута, две? Никогда не знал, что значит страх закрытого пространства. Не догадывался, что свобода – это возможность просто встречаться с кем хочешь и даже с кем не хочешь. Четыре-три-два. Они с братом себя испытывали. Нырнуть и не выныривать до последнего, пока от напряжения глаза не полезут на лоб, в ушах не зазвенит и по сознанию не вмажет самый страшный страх: конец! Или ночью, перед сном, принять неудобную позу, запретить себе шевелиться, внушить себе, что умрешь, как только сдвинешься с места. И представить, что ты задавлен плитой, забыт под обломками дома, и больше никогда – ты слышишь? никогда не сможешь двинуть рукой или ногой. Немедленно все начинало чесаться, кости ныли, суставы затекали, ужас проползал сквозь позвонки, как скользкая нитка сквозь игольное ушко. Раз-два-три. Сколько еще. Сил больше нету терпеть.

Ключ повторно скрежетнул в замке. Этот звук показался музыкой сфер, ангельским звоном.

Веселый вертухай наслаждался эффектом. Объяснял: понарошку – оно кошмарней, чем в натуре. В натуре привыкаешь, притираешься, не бунтуешь. Главное не восстать внутри себя, приноровиться, принять кривую форму жизни. Потому понимаешь, что бывает хуже. Одиночка перед вышкой. Рудники. Значит, можно и так пожить.

А Степан Абгарович – наслаждался. Пружину сжали до предела, а она взяла – и распрямилась. Распались преграды, очистился воздух, можно идти в любом направлении, говорить с кем хочешь, или ни с кем не говорить, но главное, что и то и другое – по собственной воле. Хорошие лица у пермских ребят. И даже поэт ничего.

Уральское настроение, как послевкусие, еще доживало в нем. Дома было так хорошо, так по-своему. Все вещи на привычных, правильных местах. Хочется потягиваться, бездельничать, было бы лето – побродил бы босиком. Только что делать с едой? Сбегать в ресторанчик? Заказать домой? Лечь натощак и поберечь здоровье? Но сначала все же надо Жанне позвонить. Куда она запропастилась?

9