Цена отсечения

Воображала Степину болезнь, позорно мечтала о его мучениях и о своей благородной заботе; чем все обернулось? Ваней. «Скорой помощью». И застойным номером советского пансионата. Жанна сидит в уголочке, у нее на коленях потертый жостовский поднос, яркие аляповатые цветы на черном лаковом фоне; на подносе холодный шашлык; как ни странно, очень вкусно, хотя и жир обрюзг, и жилки проступили, вздулись во вчерашнем мясе. Укол продолжает действовать; бесшумный Ваня дремлет на скучной кровати.

Вообще, на этой базе отдыха все такое пыльное, почти убогое. Когда-то казалось пределом мечтаний – попасть в генеральский санаторий, где не хамят, не воняет горелым омлетом и чесночными, рыхлыми котлетками; но теперь-то, теперь? Почему с таким восторгом он говорил о роскошном местечке? Наверное, имел в виду, что очень тихо, беспечно и никакого риска повстречать знакомых: кто же из людей их круга сунется сюда? Все-таки Ваня очень умный, все просчитал, оценил, и в этом смысле местечко – роскошное. Да и в целом, так ли плохо? Омлет – настоящее пиршество, простая и обильная еда. Здоровые, сильные сосны. Дорожки мягкие, в иголках; днем, когда разгорается солнышко, они становятся чуть сырыми. Обслуга незаметная, не мозолит глаза, не путается под ногами. И даже кровать не казалась бы такой старомодно-скрипучей, если бы они осуществили задуманное. Если бы судьба не пошла против них.

Вспыхнуло новое, незнакомое ощущение: побежала волна по телу, снизу, по животу – ледяная, плотная; кончики сосков замерзли, в них зародилась сладкая щекотка. Что это? зачем это? не сейчас. Спи, Ванечка, спи, все еще успеется, мы доведем задуманное до конца, но ведь нам не завтра умирать, верно? А задуманное надо непременно довести; она впервые в жизни ощутила, что значит настоящее желание: не просто вожделение, возведенное в степень, а полное доверие, слияние, взаимное присутствие друг в друге, жизнь друг через друга, общая вечность; страсть – условие, а не причина счастья. Наверное, чувствовать все это – и значит быть настоящей женщиной.

В сумерки Иван проснулся. Туманно посмотрел, очнулся до конца, присел; зацепив руку, поморщился.

– Все-таки болит. Мало мне было пореза, так еще и тяжелый ушиб. Еще раз прости меня, Жанна.

– Еще раз извинишься – и не извиню. Слава Богу, все обошлось. А встречу мы перенесем на неделю. Ты как насчет следующих выходных?

– Нормально. Только я сам тебя повезу, идет?

– Договорились.

– А теперь прости, я должен идти в тутошнюю контору, разбираться с казенным имуществом. Надеюсь, снегоход был застрахован, иначе они меня разорят.

– Разорят? Да ведь он не может стоить больше десятки.

Смутился.

– Я хотел сказать, не хочу платить понапрасну. Закон денег: люби их, иначе они подадут на развод.

Оделся с явным трудом; правую руку долго продевал в рукав; ушиб, видимо, и впрямь серьезный. Напряженно улыбнулся на выходе – думая о визите в контору – и оставил ее одну. В ресторане не сразу смог расплатиться, здесь про какую-то страховку трагически думает, даже не подошел, не поцеловал. Он что, жадный? Да нет, не может быть. Просто так вышло, совпадение. Но поцеловать перед уходом все равно бы мог.

Звонок.

– Степочка? Ты что, в Москве? Вот это номер. Да, знаешь, милый, я тут заскучала, одной тоскливо, мы тут у Яны, в Салослово, ты же знаешь.

Как же это, оказывается, трудно и гадко: убедительно врать. Только бы не сказал: сейчас приеду.

– Может быть, заедешь? А, ну хорошо. Я вечером буду. К тебе заглянуть?

Срочно Янке звонить; подруга она ей или кто? Только бы Седой не объявился раньше времени.

Глава восьмая

1

Погода обезумела. То оттепель, то минус двадцать; сутками валит с неба, ни пройти, ни проехать, а потом все вытаивает за два дня, влага улетучивается без следа и сухая колкая пыль мечется по асфальту.

Сдвиг по фазе начался в ноябре; резко и внезапно потеплело, как будто по всему периметру Москвы и Подмосковья включили подземный обогрев. В городе стояла берлинская осень, ровная, бесцветная, сырая и тоскливая, зато без гремучей смеси дождя и снега. За городом вообще был ранний апрель: яркие ростки раздвигали пожухлую соломку, ни одного снежного пятнышка; на деревьях набрякли почки и с веток шумно стекала влага.

Новый год отпраздновали в слякоти, а потом накатила метель, все обледенело и застыло. Только тут Мелькисаров вздохнул с облегчением; был момент, когда уже казалось: все, облом, завязка сама собой развязалась, сценарий нужно переписывать. Нету снега – невозможны Сорочаны; не будет Сорочан – не завяжется интрига. Котомцев говорил, что в кино так бывает: долго, со вкусом выбираешь натуру, расписываешь график съемок, выгружаешь реквизит, а зима не приходит. Или же наоборот. Краснознаменная осень кончается поперек октября: все запорошило раз и навсегда, жизнь замерла подо льдом. А у тебя по плану – сцена в лодке. И приходится сооружать обманку, городить декорацию; нехорошо, конечно, но ничего не сделать: в конце концов, в кино все подворовывают кадры.