Цена отсечения

Соломона стало жалко. После инфаркта в нем появилось что-то вялое, человеческое, хочется погладить по голове, потрепать за обвисшую щеку. Шампанского ей ну никак не хотелось, тем более она за рулем; но сердце не камень. Кошачьего вида помощник принес на подносе бокал, Жанна пригубила, укололась ледяными пузырьками. Забельский смотрел на нее, безвольно улыбаясь; разминал сигару, блаженно внюхивался в сочный табак и откладывал в сторону: нет, невозможно, табу, воздержание!

3

Петра Петровича он подцепил у Томского. Чета благонадежного банкира отмечала серебряную свадьбу; в их кругу событие невероятное: четверть века без права развода, как царский солдат на государевой службе. Почти все банковские жены первого призыва прозябали в запоздалом разводе и мрачно завидовали длинноногим куклам, которые состояли при их бывших мужьях. Только Таня удержалась на плаву: Томский на старости лет решил поверить в Бога и остепениться. Татьяна быстро и мелко крестилась, всем говорила: Господь управил, Пресвятая Богородица уберегла.

А при чем здесь Богородица? Спасибо власти. Лет пять назад Андрею позвонили, пригласили на Старую площадь. В условленное время черный «Майбах» и два пятнистых «Хаммера» охраны стояли на углу; шефа не было. Полчаса, час; наконец, он соткался из воздуха. Пальто расстегнуто – при минус двадцати восьми, в сырой Москве да с полноценным ветром. Ничего не видит и не слышит. У машины не остановился. Ребята выскочили из дверей и обтекли его со всех сторон, как сорвавшийся рой облепляет своего пчеловода. Над черным роем поднимался белый пар.

Что там случилось, что стряслось, он никому не говорил. Просто ушел в себя – с головой. И думал, думал, думал. Что делать? На что заложиться? залечь на дно, затаиться и ждать: когда-нибудь, бог даст, еще всплывем, и всплытие – покажет? Или никакого всплытия не будет? Раньше надо было залезать за штору, укрываться в стенном шкафу: вода досчитал до двадцати и произнес роковые слова: кто не спрятался, я не виноват…

Татьяна боялась инсульта, даже думала про самоубийство, на всякий случай утащила из ванной таблетки; к счастью, нашлись в окружении Томского добрые люди, почти что насильно впихнули в машину, срочно увезли в монастырь Раифа, это под Казанью, очень модный.

Всю неделю ошарашенный Томский поднимался затемно, в полудреме отстаивал долгую службу, на несколько секунд проваливаясь в легкий сон и тут же пробуждаясь; чувствовал, что ноги опухают, оплывают, и почему-то радовался боли. Потом выполнял послушание. Он просился на какие-нибудь общие работы, но хитрый молодой игумен качал головой: нет-нет, такой подарок надо заслужить, идите в бухгалтерию и разбирайте скучные счета. Время летело; раздавался колокол к обеду; голос чтеца гудел под сводом, смысл прочитанного то доходил до сознания, то вдруг загустевал словесным туманом; в прозрачном бульоне с перловкой плавали оранжевые столбики моркови, и ничего вкуснее, ничего красивее он в жизни своей не ел. Разве что молочно-желтое пюре – с пахучей грибной подливкой. Коричневой, тягучей. На второе.

Перед самым отъездом, после молебна в дорогу, игумен пригласил к себе. Сел напротив в тяжелое кресло, вольготно раскинув животик, как раскидывает черный обчиканный кот, весело глянул сквозь круглые очочки, а ля довоенный доцент; кажется, остался доволен.

– Ну как, дорогой мой, полегчало?

И Томский сказал:

– Полегчало.

Он возвратился из Раифы тихий, потрясенный; спросил жену: как же я на исповеди буду говорить про то, что в банке происходит? По девочкам ходить перестал, издал негласное распоряжение: кто из руководства затеет роман с подчиненной и не женится, сдает двадцать тысяч в черную кассу. Таня тоже стала захаживать в церковь – и по-настоящему втянулась в это дело.

Поэтому гулять решили не в Греции, не на Сардинии и не в сырной деревне Грюйер, которая только-только стала входить в настоящую русскую моду. Самолетик Томского с любезными гостями приземлился в аэропорту Бен-Гуриона, и все на полной скорости помчались в Иерусалим.

Весело мелькали белесые холмы, курчавые оливы, синее небо; вдоль дороги брели правоверные евреи в меховых шапках, руки за спину, походка шаткая, перебирают ногами, как грустные черные ослики; вечная еврейская весна против неизбывной русской зимы. Поселились в отеле «Кинг Дэвид»; хороший отель, полноценный, но любоваться некогда: веселье было жестко расписано по минутам.

Пока распихивали вещи по шкафам и тумбочкам, Жанна вслух завидовала: вот, мамин папа, Абрам Ильич Гофштейн, мог бы родиться и здесь, в тепле и на солнышке, а вместо этого родился в ледяной глуши, на северах; и пулуеврей, и в холоде, это как-то слишком; ты посмотри, какое солнце, ты погляди, какие белые строения, как старые сахарные головы, ну правда ж?