Цена отсечения

Сглазила Жанна погоду, перехвалила. Не успели они спуститься в сияющий холл, как началось светопреставление: свистнул разбойничий ветер, тяжелые тучи схлопнулись, ни одного просвета, город обдало мгновенным холодом, и повалил крупнозернистый снег. Оливы по-хасидски обросли сугробами, машины стали сбиваться в стаи, заныли, прохожие попрятались в магазины и лавки. Через час по тучам пошла мощная трещина, обнаружилась синева, выглянуло солнце, но было поздно: Иерусалим замело.

Программу отменять не стали: сначала визит в Вифлеем, встречает почетный палестинский караул, паломничество к месту Рождества Христова; затем подробный осмотр Гефсиманского сада, последняя земная ночь Спасителя, и особый молебен у гроба св. Елизаветы, заказывать пришлось почти что за полгода вперед. После молебна – Кедронский поток и прохождение по Виа Долороса; поклонение в кувуклии Храма Гроба Господня и еще один молебен в греческом пределе.

Ехали по осклизлой дороге, изумлялись природно-климатическим чудесам.

Палестинский караул был разношерстный и комичный; Вифлеем как Вифлеем, Долороса как Долороса, можно подумать, не знали. В Храме было туристическое мельтешение, сквозь которое туда-сюда сновали равнодушные монахи; и весь он оказался какой-то аляповатый, неупорядоченный. А вот вид на город с Масличной горы весьма удался. Пахло молодым неуверенным снегом и легким холодом; камни гробниц покрылись ноздреватыми сугробцами, вечнозеленые деревья проседали под снежной массой, Старый Город побелел, отяжелел, отёк, только купол золотой мечети по-прежнему сиял ледяным жаром.

4

Соблюдя положенные ритуалы, гости наконец-то стали пировать. В ресторанном зале погасили свет, показали картину работы Котомцева; детские снимки были затасованы с обрывками домашней кинопленки сорокалетней давности: худющая Татьяна толкает родительскую байдарку; интервью в каминном зале со старенькой мамой; вырезки из газет… Похлопали, одобрили, все разом заговорили. Жанна растворилась в кругу подруг, стакнулась с Аней, Таней, Янкой; Степан Абгарович выпил, закусил, поддакнул Томскому и улизнул от скуки в холл, понаблюдать за местной жизнью.

Здесь он и увидел Петра Петровича. Они разговорились.

Петр Петрович ничего не скрывал. Говорил про то, как надоело кроить заказные картины, склеивать красивый образ из обрывков бессмысленной жизни. А жизень у вас, у богатых, пресная. Как рис в японском ресторане: без черной жижи и зеленой гущи – не съесть. Петр Петрович нарочито произносил по-народному: жизень. Нанимаете профессионалов, картинка выстроена, баланс взят, а глаз остановить не на чем. Деревянные улыбки, дорогая безвкусица, недолюбленные дети, всем на всех наплевать. Про нормальных людей снимаешь, так у них в альбомах дети с наглыми глазами любимчиков, кавардак за праздничным столом, смешные сцены, все хохочут или ругаются до настоящей драки; просматриваешь видеоархив – кадр плывет, камеры трясутся в нетвердых руках, зато какие попадаются сцены! Умилительные до слез. Собачка ползет на брюхе к любимой хозяйке, оставляя на паркете мокрый след: описалась от радости, давно не видались. Батюшка кунает младенца в купель, младенец забавно кряхтит и морщится. На диване дедушка в орденах, а рядом его старый пес. Тоже с орденами. Сидят гордые, глуповатые, добрые; грустно, скоро умрут оба…

Петр Петрович увлекся; Мелькисаров его осадил: а, так вы и про бедных снимаете? без денег? я и не знал; ну что ж, благородно.

Котомцев поперхнулся. Ну да… и правда, чего это я. Меняю пластинку.

И тут Степан Абгарович понял: вот он, счастливый случай, сам подвернулся; Петра Петровича ему еврейский бог послал.

– Слушайте, Петр Петрович, меня давно беспокоит жена.

– Хороший зачин для романа.

– Будете подначивать – упустите заказ.

– Прошу, мессир! Что угодно, но только не это. Заказ – святое. Я весь внимание и сама серьезность!

Мелькисаров не стал погружаться в подробности. Кто такой этот Петр Петрович, чтобы посвящать его в семейные тайны? Интеллектуальная обслуга, талантливый парень, но в общем-то пустое место. Ничего он не поймет в их непонятной жизни. Неужели же рассказывать ему про Тёму? про то, как Степан Абгарович первый раз увидел сына: в аэропорту, укутанного, упрятанного в глубь меховой берлоги? Из этой берлоги сияли два огромных осмысленных глаза, темных, влажных, доверяющих и таких родных, как будто бы ты сам на себя смотришь из другого, маленького тельца. Тёмины глаза – всегда перед ним; нельзя сказать, что он их помнит (что такое память? нервная игра воображения), он их не помнит – он их по-настоящему видит, эти глаза и сейчас перед ним. Котомцев послушает, послушает – и дерзко спросит: а где сыночек ваш? в Вевейске? и как давно с сынулей не общались? С Нового года??? Ни письма, ни звонка? Да, да, конечно же: это настоящая любовь.