Цена отсечения

Двери дерзко разлетаются настежь, люстра вспыхивает в полную мощь, и храм опять расступается, но уже не узким пробором, а широкой, просторной дорогой, по которой важно шагают высокий худосочный диакон и коротенькие полные священники. Актер выходит боковой дверью; пристраивается в хвост. Никто не чувствует себя придавленным, зажатым, всем хватает места; все поют не сдерживая голоса, полным дыханием, храм гремит: Воскресение Христово видевше, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!

Поют охранники и программисты, проститутки и служивые, поют студентки, эмигранты, таперы, лабухи; ухажеры подпевают голосом, без слов: ааааааааааа, ааааа аааа… Всем хочется верить (а кому-то, наверное, верится), что вот, Христос воскрес, и они сами видят, как отвален от гроба камень, и там сидят настоящие ангелы в длинных белых одеждах, и значит, всех нас, по-разному богатых и бедных, устроившихся и не вписавшихся, но, в общем, одинаково несчастных, приголубят, пожалеют, полюбят, спасут. Мелькисаров не понимает, что это значит – спасут, но охотно поет со всеми, подавляя слезы и самому себе изумляясь. Все видел, все прошел, а гляди-ка…

Наконец-то по щекам бьет свежий воздух: начинается крестный ход. На улице поют намного тише, полушепотом, чтобы владельцы близлежащих вилл не возмущались. Христос Воскресе! Воистину Воскресе! Тссс! И свечи, свечи: не подпалитесь! Тесной вереницей прихожане идут за хоругвями и маленькими цветными фонарями – мимо свежих розовых кустов и диких яблонь, надувного детского бассейна, скрученного шланга для полива; крошка приятно прокатывается под ногами; правильный ты сделал выбор, Абагарыч: в старом храме было бы не так. А впрочем, кто его знает.

После крестного хода виллу словно проредили. Становится слишком просторно. Сквозь сверкающую, искрящуюся службу слышится урчание отъезжающих машин. Царские врата распахнуты, диакон и священники по очереди выбегают из них, быстро обходят храм по кругу, сладко кадя драгоценным дымом и шумно поздравляя:

Христос Воскресе!

Христос Воскресе!

Христос Воскресе!

Все крестятся и подпевают. И это длится долго, долго, долго, но время летит незаметно.

Сверкание, искрение, торжественная суета вдруг сами собой замирают, хор умолкает, оставшийся народ дружно складывает руки на груди и гуськом течет навстречу медной чаше, из которой старший священник ложечкой достает причастие; диакон промокает прихожанину губы кумачово-красным полотенцем; прихожанин целует чашу и, слегка закатив глаза, отходит неспешно в сторонку. Мелькисаров никогда не причащался, не понимал, зачем это делают и что это вообще дает; но тут, размякший после длинной службы, подобревший и повеселевший, говорит сам себе: почему бы нет? и занимает очередь последним.

Суровый, сухощавый дьякон, поднеся к его подбородку алое полотенце, интересуется – с акцентом:

– А ви, брат, исповедался?

– Нет. Я не знал, что обязательно надо. – Мелькисаров виляет, как школьник на уроке.

– Ньет. Ви отойди, пожалуйста, в сторонка. Вон туда. Батьюшка сам подойдет.

Мелькисаров встает у левой дверки, смирно ожидая своей участи.

Из бокового входа появляется батя, – который помладше, не главный. Лицо осунувшееся, но очень довольное, глаза черные, быстрые. В руках маленькая книга и большой металлический крест.

– Пойдем в уголок, к подоконнику, там не помешают.

Положив книгу и крест на подоконник, низкорослый батя чуть склоняется навстречу Мелькисарову, и разворачивает ухо. Ухо тонкое, прижатое, изнутри прорастает несколько сильных черных волосков. Приходится неудобно изогнуться, чтобы стать поближе к священному уху.

– Откуда родом?

– Из Москвы.

– Как христианское имя?

– Степан.

– В Москве-то где спасаешься?

– Не понял?

– А. Терминологией не владеешь. Захожанин?

Мелькисаров смущен. Его пробивают, проверяют на свойскость, а он ничего путного ответить не может.

– Так, чувствую, дело серьезное. Ты когда исповедовался в последний раз? То есть вообще – никогда? Бедняга, как же ты ухитрился? А в церкви бывал? Крещеный? Уже неплохо. Про пост и канон лучше не спрашивать, верно?

– Ну да, лучше не спрашивать.

– Не постился, не исповедовался, и сразу вот так, причащаться… Что, очень худо?

Священник отворачивает ухо, смотрит в глаза, прямо, твердо и весело. И Мелькисаров отвечает очень просто, как сказал бы брату, если бы тот не был такой дурак.

– Да, нехорошо.