Цена соли

«Понедельник.

Моя дорогая,

Я даже не иду в суд. Этим утром мне в частном порядке показали то, что Хардж собирался предъявить против меня. Да, у них есть записи нескольких разговоров — с подписью „Ватерлоо“, и участвовать в судебном заседании было бы бессмысленно. Это был бы позор — странным образом, не для меня, но для моего собственного ребенка, не говоря уже о том, что я не хочу впутывать в это дело тебя. Сегодня утром все было очень просто — я просто сдалась. Теперь адвокаты говорят, что очень важно понять, что я намерена делать в будущем. От этого зависит, увижу ли я еще когда-нибудь собственного ребенка, потому что Хардж с легкостью получил полное право опеки над ней. Вопрос был поставлен так: прекращаю ли я видеться с тобой (и тебе подобными — они так и сказали!). Хотя его не так явно сформулировали. Там была дюжина физиономий, которые открывали свои рты и вещали, как судьи судного дня — напоминая мне о моем долге, моем положении и моем будущем. (А что за будущее они уготовили мне? Собираются они посмотреть на него через полгода?) — и я сказала, что прекращу видеться с тобой. Я задаюсь вопросом, поймешь ли ты меня, Тереза, поскольку ты так юна и никогда даже не знала матери, которая бы тебя без памяти любила. За такое обещание они одарили меня своей замечательной наградой — привилегией видеться с моим ребенком несколько недель в году.

Несколько часов спустя…

Здесь Эбби. Мы говорим о тебе — она шлет тебе свою любовь, так же как я свою. Эбби напомнила мне о некоторых вещах, которые я уже знаю — что ты очень юна, и что ты меня обожаешь. Эбби не думает, что мне следует посылать тебе это письмо, а нужно рассказать все, когда ты вернешься. Мы только что практически из-за этого поругались. Я говорю ей, что она не знает тебя так, как знаю я, и, думаю, сейчас она не знает меня так же, как знаешь меня ты в некотором роде, и это касается чувств.

Сегодня я не очень счастлива, моя милая. Я пью виски, хотя знаю, что ты сказала бы, что он вгоняет меня в тоску. Но я оказалась не готова к происходящему — после всех этих недель с тобой. Это было счастливое время — и ты знаешь это не хуже меня. Хотя все, что мы знаем — только начало. Я пытаюсь сказать тебе в этом письме, что ты даже не знаешь, что было бы дальше, и, вероятно, ты никогда и не захочешь узнать, и не предполагалось, что узнаешь… в смысле, это не было суждено судьбой. Мы никогда не боролись, никогда не возвращались, зная, что ничего больше не хотели на небе и земле, кроме как быть вместе. Любила ли ты меня настолько сильно, я не знаю. Но это все только часть целого, а то, что мы знали — всего лишь начало. Все длилось так недолго. И по этой причине не успело к тебе прикипеть. Ты говоришь, что любишь меня, всякую, даже когда я ругаюсь. Я говорю, что люблю тебя всегда, такую, какая ты есть, и ту, которой станешь. Я бы заявила об этом в суде, если бы это что-то значило для тех людей или могло бы что-то изменить, потому что это не те слова, которых я страшусь. Я хочу сказать, дорогая, я отправлю тебе это письмо и думаю, ты поймешь, почему я это делаю, почему я вчера сказала адвокатам, что больше не увижусь с тобой, и почему я вынуждена была им это сказать, и я бы тебя недооценивала, если бы подумала, что ты этого не поймешь или что ты предпочла бы узнать обо всем позже.»