Цена весны (ЛП)

Его дочь пошла прочь целеустремленной походкой женщины, занятой своим делом, оставив ему голый сад. Он посмотрел на луну, но она потеряла всю свою поэзию и обаяние. Воздух был настолько холодным, что перед ним висело облачко от его выдохов.

Камера Маати была самой комфортабельной занятой тюрьмой в городах и, возможно, в мире. Стражник привел Оту в комнату со сводчатым потолком и резными кедровыми панелями на стенах. Маати сел, махнув служанке замолчать. Служанка закрыла книгу, которую читала вслух, но заложила место большим пальцем.

— Ты слушаешь гальтские сказки? — удивился Ота.

— Ты же сжег мою библиотеку, — сказал Маати. — Тогда, в Мати, помнишь? Так что единственные сказки, которые прочитают твои внуки, написаны ими.

— Или нами, — сказал Ота. — Мы, знаешь ли, еще можем писать.

Маати сложил руки в позу, принимавшую поправку, но с пренебрежительным видом, граничившим с оскорблением. Вот как, подумал Ота. Он подал знак стражнику взять заключенного и идти за ним, повернулся и вышел. Слабые звуки протеста за спиной не замедлили его шаг.

Самые высокие башни Утани нечего было и сравнивать с башнями Мати; они были пронизаны лестницами и коридорами, на полпути не требовался отдых. Были бы они еще наполовину ниже, и Ота любил бы их больше. Они были построены для людей, а не для грубого хвастовства мощью андата.

Верхушка представляла собой маленькую платформу, стоявшую высоко над миром. Самое высокое место в городе. Ветер хлестал ее, холодный, как ванна с ледяной водой. Ота показал Маати идти вперед. Глаза поэта были дикими, он тяжело дышал. Маати поднял толстый подбородок.

— Что? — сплюнул он. — Решил сбросить меня вниз, да?

— Уже почти пол-свечи, — сказал Ота и подошел к краю. Маати заколебался и встал рядом с ним. Под ними простирался город, улицы были отмечены фонарями и факелами. Во дворе рядом с набережной горел костер, более высокий, чем десять людей, вставших друг на друга; в нем горели целые деревья. Ота мог накрыть его кончиком ногтя.

Раздался звук колокола — глубокий звон, который, казалось, потряс мир. В ответ зазвенели тысяча тысяч колокольчиков, отмечая самое темное мгновение самой длинной ночи в году.

— Вот, — сказал Ота. — Смотри.

По городу побежал свет. Каждое окно, каждый балкон, каждый парапет осветился только что зажженными свечами. На протяжении десяти вздохов центр Империи превратился из большого темного города в что-то, сплетенное из света; совершенный город — идея города — на мгновение стал материальным. Маати задвигался. Потом не заговорил, а, скорее, прошептал:

— Это прекрасно.

— Верно?

— Спасибо, — сказал Маати мгновение спустя.

— Конечно, — ответил Ота.

Они долго стояли так, не разговаривая и не споря, не беспокоясь ни о прошлом, ни о будущем. Под ними сверкал и звонил Утани, отмечая самое темное мгновение и празднуя ежегодное возвращение света.

Эпилог

Мы говорим, что цветы возвращаются каждой весной, но это неправда.

Калин Мати, старший сын императора-регента, стоял на коленях перед отцом, опустив глаза вниз. Украшенные сложным рисунком плитки полы были настолько отполированы, что он мог видеть лицо Даната и, одновременно, показывать уважение к нему. Да, конечно, лицо было перевернуто — широкая челюсть находилась над седыми висками, — и трудно было прочесть нюансы выражения. Однако, он видел вполне достаточно, чтобы приблизительно оценить неприятности, в которые попал.

— Я говорил со смотрителем апартаментов моего отца. Ты знаешь, что он мне сказал?

— Что меня поймали, когда я прятался в личном саду дедушки, — сказал Калин.

— Это правда?

— Да, отец. Я прятался там от Аниита и Габер. Мы играли в прятки.

Данат вздохнул, и Калин рискнул поднять глаза. Когда отец сильно волновался, его лицо становилось красным. Но сейчас оно было обычного телесного цвета. Калин опять опустил глаза, успокоенный.

— Ты знаешь, что вам запрещено появляться рядом с апартаментами дедушки.

— Да, и из-за этого там отличное место, чтобы спрятаться.

— Тебе уже шестнадцать зим, и ты соображаешь двенадцать из них. Аниит и Габер глядят на тебя и поступают, как ты. Ты должен подавать им пример, — сурово сказал Данат. И добавил: — Больше так не делай.

Колин встал на ноги, пытаясь не показать прилив радости. Наказания не последовало. Ему не запретили смотреть на прибытие парового каравана. Жизнь стоит того, чтобы жить дальше. Данат принял позу, которая прощала сына, и подал знак Госпоже вестей. И еще до того, как женщина смогла повести отца для нескончаемых переговоров с Верховным советом, Калин выскочил из приемной. Вслед ему понеслось предостережение отца — не бежать. Аниит и Габер ждали снаружи, широко раскрыв глаза.

— Все в порядке, — сказал Калин, словно снисхождение отца было доказательством его собственного ума. Аниит принял позу поздравления. Габер захлопала в ладоши. Хотя она-то была совсем маленькой. Всего четырнадцать зим, только что достигла брачного возраста.

— Пошли, — сказал Калин. — Мы сможем выбрать лучшие места, когда караван приедет.