Цена вопроса. Том 1

И тут же внутренний голос закричал: «Ты с ума сошел! Тебе ни в коем случае нельзя таскать тяжести! Ты можешь поднять чемодан – и оно рванет в ту же секунду! Если только шмотки, то килограммов пятнадцать, а если там книги и рукописи, обувь и всякие бабские флаконы, то все тридцать наберется. Нельзя». Что же делать? Лена так уверенно заявила, что он поможет… Сказать, что сердце колет? Или на давление сослаться? Это будет выглядеть, как будто он пытается давить на жалость и вынудить переменить решение. Мерзкое манипуляторство. Нехорошо. Не по-мужски. Ну, авось пронесет.

Он в два приема донес вещи до грузового лифта, потом помог невысокому, но мускулистому пареньку по имени Артем погрузить их в пикап. Лена крепко, но коротко обняла мужа, шепнула ему на ухо: «Спасибо тебе за все», уселась в машину и хлопнула дверцей.

Моросил не то колючий осенний дождь, не то мелкий раннезимний снег. Валерий Олегович постоял на тротуаре, бессмысленно таращась на проезжающие мимо автомобили, потом резко повернулся и пошел домой.

На кухонном столе стояла тарелка с остывшим ужином. Шарков понимал, что нужно либо поставить еду в холодильник, либо выбросить, но не мог заставить себя прикоснуться к ней. «Когда я слышал от кого-то о разводе, мне всегда представлялась такая длинная мучительная история, которую в любой момент можно развернуть в обратную сторону, – подумал он, старательно отводя взгляд от мяса с овощами. – А на самом деле все оказалось так просто, так быстро и так необратимо… Лена сказала, что родители часто переоценивают свою значимость для детей. Наверное, то же самое можно сказать и про супругов. Мы часто переоцениваем свою значимость. И страшно удивляемся, когда выясняется, что значимость эта не так уж велика и от нас вполне можно отказаться…»

Ему пока еще не было больно. Было немного странно и неуютно. Но как человек, переживший не один шок в своей жизни, генерал Шарков знал, что больно станет уже завтра.

Второй монолог

Мама умерла, когда мне было пятнадцать. Я не мог понять, почему папа так сильно горюет. Ведь после того, как маму увезли в больницу, ему явно стало лучше, веселее, спокойнее… А обо мне и говорить нечего, мне казалось, что я жить начал только с того дня, когда не стало рядом источника постоянной опасности. На похоронах я изо всех сил старался, чтобы никто не заметил моего равнодушия. Я понимал, что должен быть «убит горем», иначе папины друзья и все наши родственники меня просто не поймут. Я не чувствовал себя виноватым из-за того, что ничего, кроме облегчения, не испытываю, но точно знал, что мое не-горевание вызовет у всех осуждение и неудовольствие.

Отец заменил мне весь мир, даже потерю школьных друзей я перенес легко, почти не обратив внимания. Я жадно впитывал каждое произнесенное им слово, подолгу обдумывал, пытаясь уловить, правильно ли я понял сказанное, и старался сделать из услышанного именно те выводы, которые, как мне казалось, ждал от меня папа.

Учился я средне, но не потому, что был тупым, а потому, что не интересно. До «двоек» не скатывался, но и в отличники не выбивался. Однажды, посмотрев по телевизору какой-то сериал с кучей трупов и морями крови, отец задумчиво произнес:

– Ну, то, что это показывают – понятно, показывают потому, что люди хотят это смотреть. А вот почему они хотят?

Я ничего не ответил, потому что ответа не знал. Но слова его, как обычно, воспринял как руководство к действию и немедленно полез в Интернет искать информацию. Примерно через час я отчитался, изложив папе все, что сумел найти и прочитать о причинах, по которым сцены насилия и жестокости так привлекательны для многих людей. Оказывается, по этому вопросу давно уже ведутся целые дискуссии, а я и не знал… В моем докладе то и дело мелькало слово «катарсис», поскольку в прочитанных материалах оно встречалось очень часто.

– Эх, сынок, если бы все было так однозначно! – вздохнул отец. – Посмотрел кровавый боевик, испытал катарсис – и все, напряжение ушло, и человек долгое время после этого даже муху не прибьет. Но оно ведь не так… Видишь, оппоненты этой теории считают, что чем больше видишь насилия и крови, тем больше привыкаешь к ним, считаешь чем-то совершенно обыкновенным, нормальным. А если это нормально, значит, допустимо.

И тут я почему-то вспомнил о той музыке, которую отец слушал, когда приходил в себя после маминых скандалов.

– Пап, а если бы кому-нибудь все-таки удалось написать специальную музыку для тех, кто злой и агрессивный? Представляешь, как было бы классно: отовсюду льется эта музыка, и никто никого не обижает, никто никого не убивает, даже в морду не бьет… Даже голос никто не повышает… Не кричит, не скандалит… Ты говорил, что музыку для больных придумать очень трудно, а для здоровых – проще. Злые и агрессивные насильники – они же не больные, они здоровые, значит, теоретически такую музыку придумать вполне реально.

– Мы все в той или иной степени больные, – грустно усмехнулся отец. – Но, возможно, ты и прав, сынок.