Центр

— Да никто его не задвигал. — Катя уже чувствовала, что говорят-то они о Ростовцеве, но получается, как часто в разговорах с отцом, (ох, и охоч пофилософствовать), что еще и о чем-то обобщенном, о каком-то облаке, внутри которого, может, и на периферии, может, и краешком только задетый, но все-таки внутри и глава ее семьи, ее Юрий Андреевич. — Сам он, понимаешь, сам ушел. Удобнее ему теперь на преподавательской.

— Да знаю, что удобнее, — отмахнулся Николай Кузьмич. — Сами, сами мы удобства эти создаем, пускаем козла в огород. Ему бы не «по собственному желанию» на дорожку вручить, а уж, как минимум, как самое гуманное, «за несоответствие занимаемой должности». А то получается, ты у нас денежки получал, докторскую себе в карман писал, а теперь на, мил-друг, бумаги свои незапятнанные и иди, затемняй мозги юношеству в вузах столицы.

Раз уж отец заговорил о Ростовцеве, тут разумного не жди. А жаль, Кате важно было, чтобы отец выслушал наконец ее позицию. Выслушал бы и понял, если уж не принял. Насчет принятия иллюзий она не питала — ни мысли его, ни привычки измениться уже не могли. Отец прочно занял свое место в когорте эксдеятелей, которых Карданов еще на заре туманной юности определял Кате как «выпавших в осадок». Но объясниться, объяснить отцу себя, это было ей важно, потому что ждала от него разумного по другому, важнейшему для нее пункту. Чтобы иметь хоть какое-то доверие к этой, только еще ожидаемой от него разумности. А Ростовцева защищать она не собиралась. Но не разделяла она и отцовскую ярость на Клима Даниловича, которая была, конечно, благороднее трусливого шипения парочки координаторов, Николая Дементьевича и Султана Мамедовича, выглядела достойнее хотя бы уже тем, что была именно открытой, откровенной. Но что касается интеллектуального ее уровня, то нет, не поднимался здесь отец выше своих старинных, но менее удачливых сослуживцев, закончивших карьеру не в самом Комитете (как Николай Кузьмич), а в секторе координации у Сухорученкова.