Центр тяжести

Сперва я без энтузиазма воспринял просьбу деда почитать ему что-нибудь. Шекспир давался мне с трудом, я спотыкался о его белые стихи, о ритмизированную прозу, не там ставил ударения и чувствовал себя из-за этого законченным болваном.

Но позже, когда дед попросил прочесть ему «Трое в лодке, не считая собаки», все изменилось. Книга захватила меня, я впервые понял, что значит выражение «искрометный юмор», – почувствовал, что получаю от чтения удовольствие, хохочу в голос и по несколько раз перечитываю самые выдающиеся пассажи и реплики. Это была чистая интеллектуальная радость, радость открытия, радость нового.

И однажды утром, лежа в постели, мучаясь от нестерпимой жары и слушая грустную мелодию фортепиано с первого этажа, я вдруг понял, что хочу еще – хочу читать, и чем больше, тем лучше.

Я зашел в кабинет дедушки и оглядел его огромный книжный стеллаж с рядами аккуратных разноцветных корешков.

Книги стали моим обезболивающим. Они помогали не думать о разводе родителей, о слепоте деда и о том, что вся моя жизнь всего за пару месяцев превратилась в черт знает что. Читая, я лучше понимал, что со мной происходит. Писатели объясняли мне мои собственные ощущения, я прочитал у них о том, что такое тоска и обида, и, прочитав, стал легче относиться к собственным эмоциям, – через книги я научился принимать себя.

Дед посоветовал мне начать с американских фантастов. Я прочитал собрание сочинений Рэя Брэдбери, запоем проглотил пятитомник Роберта Хайнлайна и трехтомник Айзека Азимова. Фантасты закончились, но мне было мало, и я взялся за классику – за тех писателей, которые были ближе всего по духу к моему любимому Джерому: О’Генри, Марк Твен, Ильф и Петров и ранние рассказы Чехова.

Все летние каникулы мы провели у бабушки с дедушкой. За это время я прочел больше тридцати книг. Но близилась осень, новый учебный год, а ездить в школу из Грушевки мы с Егором не могли – рассветовский школьный автобус не доезжал; ведь здесь была своя школа. В итоге на семейном совете взрослые, мама и бабушка, решили, что менять школу нецелесообразно и лучше дать нам, детям, возможность вернуться в привычную среду. Мама боялась возвращения, она морщилась, словно от дикой мигрени, всякий раз, когда кто-то из нас произносил слово «рассвет» (даже если речь в буквальном смысле шла о восходе солнца). Но бабушка была настойчива: Петр с Егором и так слишком много пережили за это лето, говорила она, и очередной переход в другую, новую, школу будет для них еще большим стрессом. Тем более, добавляла она, кочергой переворачивая плохо горящее полено в камине (в доме было тепло, даже жарко, но бабушка все равно разжигала камин по вечерам, огонь успокаивал ее), тем более что школа у нас, в Грушевке, просто ужасная. И дети там кошмарные. Дикие дети. Дети фермеров и пьяниц. Уж лучше бы их волки воспитывали, чем пьяницы, всяко больше толку было бы. Нашим мальчикам вряд ли там понравится.

– Но как же отец? – спрашивала мама. – Ты что же, одна будешь за ним ухаживать?

– Я и так всегда одна за ним ухаживаю. Я тебе больше скажу: все эти его истерики – это по большей части представление для вас. – Бабушка справилась с поленом и вернула кочергу на место, отряхнула руки, села в кресло, посмотрела маме в глаза. – Я знаю, тебе страшно, – сказала она. – Ты пытаешься найти повод туда не возвращаться. Но ты должна. Ты не можешь все время прятаться тут от своей жизни, понимаешь? Надо жить дальше. А жизнь – она там. – Бабушка кивнула на окно, в сторону Рассвета. – Я завтра съезжу туда, приберусь у вас в квартире. Ты ведь не была там с того дня?

Мама покачала головой. Она смотрела на огонь.

– Я приберусь там, вымою полы.

– Там стекло на полу, – сказал я.

Я сидел на лестнице и смотрел на них, держась за балясины, как заключенный – за прутья решетки.

Бабушка вздрогнула и, щурясь, посмотрела на меня:

– Боже мой, Петро. Нельзя же так пугать. Ты бы хоть как-то обозначил свое присутствие. Если хочешь посидеть с нами, просто спускайся и садись. Не надо сидеть там, в полутьме. Это выглядит так, словно ты подслушиваешь.

– Прости. – Я спустился к ним.

– Как там Егор? – спросила мама.

– Спит.

– А ты почему не спишь?

Я пожал плечами и спросил:

– Мы вернемся в Рассвет?

Бабушка кивнула. Мама молчала, она оцепенело смотрела на огонь.

* * *

Странное дело: все лето мне казалось, что я очень хочу вернуться. Но когда мы собрали все вещи и сели в такси, я почувствовал тревогу, словно внутри у меня есть какой-то особый нерв, идущий от затылка к сердцу, и этот нерв сейчас вибрировал, гудел у меня под кожей – нечто подобное, наверное, чувствует мореплаватель, который после долгих лет странствий видит в подзорную трубу порт родного берега и флаг родной страны.

Это вроде бы тот же дом, тот самый, и в то же время другой – все, все вокруг изменилось, одни деревья выросли, другие кто-то срубил, там постелили новый асфальт, здесь перекрасили фасад. И это всего лишь за три месяца.