Центр тяжести

Она уже год как жила в Москве (Егор купил ей квартиру, однушку, на Юго-Западе). Мы долго уговаривали ее переехать, она все упиралась, но в конце концов признала, что ездить к ней в гости в Рассвет, за тысячу километров от Москвы – весьма неудобно.

Переезд дался маме нелегко, она, в сущности, оставила всех своих друзей/знакомых в Рассвете и здесь, в столице, теперь начинала жизнь заново, и эта новая жизнь, как ни странно, очень бодрила ее. Мы боялись, что резкая смена обстановки, расставание с прошлым снова загонят ее в депрессию, но не тут-то было: с переездом у нее, кажется, открылось второе дыхание; она тут же нашла работу (опять в издательстве), подружилась с соседями и теперь часто приезжала к нам на метро, провести время с Левой, который ее просто обожал.

– Да-да, я знаю, меня тоже вызывали на беседу, – сказала она.

– Тебя? Когда?

– Сегодня утром. – В ее голосе не было ни капли тревоги. Наоборот, я давно не видел ее в таком приподнятом настроении: история о том, что некий анонимный художник позаимствовал имя одного из ее персонажей и цитирует ее сюжеты в своих перформансах, приводила ее в восторг. – Кто-то оживляет мои сказки! Ты можешь себе это представить?

Она смеялась, и смех ее был звонкий, по-настоящему счастливый. Я наблюдал за ней и не мог поверить тому, как сильно она преобразилась за столь короткий срок, я было подумал, что эта ее веселость, ее неадекватная реакция – результат действия препаратов, но через пять минут, поговорив с ней, понял, что дело вовсе не в таблетках, все было проще: вчера в разговоре со следователем мама получила самый сильнодействующий и самый желанный наркотик для любого писателя – признание.

– У меня мурашки по коже от этой мысли, – сказала она. – Остается только один вопрос: кто он такой? И почему выбрал именно мою книгу?

– Это два вопроса, мам.

Марина

– Графт. Графт. Графт, – повторяла Саша на разные лады, словно пробуя слово на вкус. – Мне нравится, как оно звучит: такой причудливый симбиоз «граффити» и «графа Толстого».

Я посмеялась, думала, шутит. Оказалось, нет. Она действительно стала подписывать свои работы этим именем.

Не знаю, что-то было в этих сказках Нины Ходжаровой. Такие странные, сентиментальные. И Саша тоже полюбила их – с моей подачи. Настолько полюбила, что даже взяла псевдоним в честь одного из героев.

Это была ее идея, да: она давно думала сделать что-то подобное – откопать где-нибудь всеми забытую книгу и с помощью серии инсталляций и перформансов по всему городу сделать ее объектом пристального внимания прессы и властей – или даже, прости-господи, культа, если получится. Пусть поломают голову.

Вывести из забвения, понимаешь?

И главная цель такого действия – реакция автора книги.

[неразборчиво]

В смысле, представь только: ты написал книгу сказок – весьма неплохих, да что там, отличных сказок! – но она провалилась, – давным-давно, двадцать лет назад. А потом ты читаешь новости или включаешь телевизор и узнаешь, что по всему городу происходят странные вещи – твои сказки оживают. Точнее, оживают их ключевые, визуальные элементы.

Что ты почувствуешь?

Именно! Счастье. И это счастье – оно и есть цель. Оно и есть произведение искусства.

Да и с сердцами этими получилось весело. Ведь первое светящееся сердце она сделала как подарок на день рождения, чтобы порадовать меня – у нее тогда даже мыслей не было, что его можно будет использовать в качестве объекта искусства.

Я помню, держала сердце в руках, смотрела на него и не могла поверить, что оно не настоящее, настолько странно-реалистично оно выглядело, совсем живое – идеальные текстура, цвет, детализация – настолько точное воплощение, что аж до тошноты, до дрожи, до зуда в зубах хочется бросить, потому что мозг отказывается верить в реальность происходящего. И мое собственное сердце билось так бешено, что аж закладывало уши.

– Ух, господи! – сказала я. – Это ж если у меня от его вида паническая атака, а прикинь, что будет, если его подбросить в мясную лавку, и кто-то случайно возьмет его в руки, а оно – фигак! – и засветится.

Саша смотрела на меня, склонив голову набок – она всегда смотрела так, когда обдумывала новую идею.

Вот так вскользь брошенная фраза стала основой первого перформанса анонимного художника Графта. И имя здесь идеально подходило.

Потом были и другие работы: мы, например, запустили в прессе эту утку, что в одном из московских роддомов родилась девочка, которая плачет музыкой. В смысле дышит, дышит музыкой. Как в той, другой сказке из книжки, помнишь? Абсурд, но нам поверили. В такую вот эпоху мы живем, магический, прости-господи, реализм.

Но даже этого Саше было мало, она искала новые возможности взаимодействия со зрителем, с тем, кто воспринимает и интерпретирует искусство, – и дальше, ну, дальше ее работы стали все сильнее загибаться в область политического акционизма.

Сегодня много пишут о том, что Саша целенаправленно боролась против режима Боткина, но это бред. Ей было плевать на него – на его месте мог быть любой другой птеродактиль.