Центральный парк

12. Фигура Бодлера – неотъемлемый элемент его славы. Для мелкобуржуазной массы читателей его история – этакая image d’Epinal[38][39], иллюстрированное «жизнеописание сластолюбца». Этот образ во многом способствовал славе Бодлера, пусть даже те, кто его распространял, едва ли могли причислить себя к друзьям Бодлера. На этот образ накладывается другой, имевший куда менее широкое, но, видимо, более длительное воздействие: он представляет Бодлера носителем эстетической страсти, как она в то же время была схвачена Кьеркегором в его «Или-или». Никакое исследование Бодлера не будет достаточно основательным, если не учтёт образ его жизни. В действительности этот образ определяется тем, что Бодлер в первую очередь – и с очень далёкими последствиями – осознал тот факт, что буржуазия была готова снять с поэта порученную ему миссию. Какая же общественная миссия могла занять её место? Ни один класс не мог дать ответ на этот вопрос, ответ яснее всего давал рынок с его кризисами. Бодлера занимал не явный и краткосрочный рыночный спрос, но подспудный и долгосрочный. И его Fleurs du mal – свидетельство тому, что он верно его оценивал. Однако рынок как среда, предъявлявшая этот спрос Бодлеру, обуславливал совсем иной вид продукции и образ жизни, чем во времена более ранних поэтов. Бодлер был вынужден отстаивать достоинство поэта в обществе, которое было уже не в состоянии это достоинство обеспечить. Отсюда и вся его буффонада.

13. В лице Бодлера поэт впервые выдвинул притязания на обладание выставочной стоимостью. Бодлер стал своим собственным импресарио. Perte d’auréole затронула в первую очередь поэтов. Отсюда его мифомания.

Обстоятельные теоремы, которыми оформили l’art pour l’art не только его тогдашние (не говоря о сегодняшних) защитники, но прежде всего авторы истории литературы, целиком сводятся к следующему утверждению: чувствительность – вот истинный предмет поэзии. Чувствительность по самой своей природе страдательна. Если свою высшую конкретность и содержательную определённость она обретает в эротике, то своего абсолютного осуществления и тем самым преображения она достигает в страсти. Поэтика l’art pour l’art безущербно перешла в поэтическую страсть Fleurs du mal.

Восхождение на Голгофу в местах остановок украшено цветами. Цветами зла.

Всё затронутое аллегорической интенцией изымается из жизненных связей: оно разбивается и в то же время консервируется. Аллегория цепко держится за обломки. Она являет образ застывшей тревоги. Деструктивному импульсу у Бодлера нет никакого дела до того, что объект его приложения терпит ущерб.

Рассказ о заблудившемся – это совсем не то, что блуждающий рассказ.

Attendre c’est la vie[40] Виктора Гюго – это мудрость изгнания.

Новая безутешность Парижа (ср. место о croque-morts[41][42]) составляет существенный момент образа эпохи модерна (ср. Вейо[43] D 2,2[44]).

14. Фигура лесбиянки у Бодлера принадлежит к образчикам героизма в точном смысле. Он сам выражает это языком своего сатанизма. И точно так же это можно выразить на неметафизическом, критическом языке, пригодном для бодлеровского исповедания модерна в его политическом аспекте. XIX век начал безудержно вовлекать женщину в процесс товаропроизводства. Все теоретики согласились в том, что женственность как таковая попала под угрозу и с течением времени в женщине неумолимо проступают мужские черты. Бодлер подтверждает эти наблюдения, но в то же время он возражает против экономической зависимости женщины. Так он и приходит к тому, чтобы придать этому типу женской эволюции чисто сексуальный аспект. В идеальном образе женщины-лесбиянки модерн противопоставлен процессу технического развития. (Важно было бы показать, как обосновывается в этой связи его нелюбовь к Жорж Санд.)

Женщина у Бодлера: драгоценнейший трофей в «Триумфе аллегории» – жизнь, означающая смерть. Это качество самым необходимым образом свойственно проститутке, и оно – единственное, что у неё невозможно выторговать, а для Бодлера только это и имеет значение.

Рукопись В. Беньямина «Центральный парк». Берлин, Архив Академии искусств (Ms 1716).

15. Прервать мировой ход вещей – такова сокровенная воля Бодлера. Воля Иисуса Навина. Не в полной мере пророческая, ибо он не помышлял о возвращении вспять. Отсюда его грубый напор, нетерпение и гнев и отсюда же – его непрекращающиеся попытки или поразить мир в самое сердце, или убаюкать его. Именно это желание заставляет его аккомпанементом подбадривать смерть в её деяниях.