Цепь

В гостиной сидели Верочка, Браун, Жук и Генрих Петрович. Я сразу же заметил, что Верочка слишком возбуждена. И вот когда Жук попросил Верочку сыграть “Ноктюрн” Шопена, она почему-то вспыхнула и ответила: “Хорошо! Я сыграю Шопена, но только не “Ноктюрн”, а траурный марш!” Генрих Петрович сел за рояль, а Верочка на миг прислонила голову к грифу виолончели и заиграла. Боже мой, как она играла! Я в жизни до этого дня не слыхал такой игры. Но вдруг она резко опустила смычок, и аккорд рояля тоскливо повис в воздухе. В комнате наступила неловкая тишина. Никто не решался аплодировать, потому что Верочка играла так, словно здесь, рядом, лежал покойник. “Вы чудесно играли, фройлен Вера, — громко и одобрительно сказал Браун, как будто он только что съел порцию сосисок и запил их баварским пивом. “Фройлен Вера, — чуть слышно произнесла Верочка, — Как это непривычно звучит”. “Да, — почему-то обрадовался немец, — в моем языке действительно довольно много резкости и твердости”. “Сегодня стояла в очереди за селедкой, — уже громче и с каким-то надрывом продолжала Верочка, — столько народу… Холодно было… Шел дождь. Ужасно… А одна старушка сказала мне: “Что, девка, уж и чемодан собрала? К Юденичу хочешь драпать?” Сначала я не поняла, о чем это она, о каком чемодане, а после догадалась, что она говорит о футляре для виолончели. Футляр для виолончели — чемодан! Господи, какие же мы разные… А жить должны вместе!..” “Не надо! — В голосе Генриха Петровича прозвучали испуганные нотки. — Не надо обращать на это внимание, девочка!” Она взглянула на него и забормотала: “Фройлен Вера… Девка… Девочка… Да кто же я?” “Простите, но я, — попытался что-то сказать Браун, — я не хотел…” “Да вы-то здесь при чем! — резко оборвала его Верочка. — Что вы вообще туг делаете, в России?” “Я… Собственно, я журналист”. “А-а-а, журналист!.. Понимаю., Наблюдаете жизнь, да?” Генрих Петрович встал и, чтобы как -то разрядить обстановку, пригласил всех пройти в другую комнату, к столу. “Да, да, — закричала Верочка, и на ее щеках стали явственно выступать красные пятна. — К столу! К столу! На пир во время чумы!.. Прошу вас, мой воздыхатель господин Жук! И вас, господин журналист, и вас, товарищ большевик, вы ведь тоже мой ухажер, да? Господи, каким успехом я пользуюсь! У белых, у красных, у черных!..” “Верочка! — испуганно воскликнул профессор. — Ты, кажется, переходишь все границы…” Верочка же закричала в голос: “Какие границы, дядя? О чем ты? Скоро вообще не будет никаких границ! Ты что, дядя! При мировом коммунизме не будет никаких границ. Никаких!”

Все мы сидели, опустив глаза. Нам было не по себе. И только Браун с удовольствием наблюдал за происходящим. У него даже ноздри стали раздуваться, как у зверя. Отвратительные, заросшие рыжими волосами ноздри большого, мясистого носа. Может быть, у него в голове уже зарождался замысел будущей статьи о скандале в доме известного русского профессора химии. “Госпожа Вера, — Браун, очевидно, решил еще больше подлить масла в огонь, — а что плохого в том, что я нахожусь в это время в России? Вы с таким… ммм… неудовольствием сказали “наблюдаете жизнь”, что мне, право…” “Вы наблюдаете жизнь? Вы? — воскликнула Верочка — Ну, разумеется, вы наблюдаете жизнь, а почему бы вам ее и не наблюдать? Это хорошая профессия — наблюдатель жизни… Когда мы с Глебом были в Петрограде, познакомились там с одним иностранным журналистом, Он тоже наблюдал жизнь. Он был американцем…” Она опустила голову и исподлобья взглянула на меня. Ее взгляд излучал ненависть. Я ничего не мог понять, ничего… И потом-какой Глеб? Я слышал о нем впервые… “Да, — повторила Вера, — он был американцем. Его имя Джон Рид. Вы знаете его, господин Браун.’” “О-о! — зачмокал губами немец. — Большой репортер! Блестящее перо!..” “Такой же негодяй, как и все красные’” — злобно выкрикнула Вера. Профессор вскочил со стула, бледный. Как он испугался! Он наверное, вообразил, что я сейчас же, немедленно выхвачу маузер и всех арестую. “Вера! — кричал он, — Прошу тебя. Ну что ты говоришь?.. Опомнись!. Господа! Товарищи!. Не обращайте на нее внимания Она очень утомлена…” Я пытался успокоить его, но во мне что-то оборвалось. Я решил уйти и начал прощаться. Здесь мне больше нечего было делать А Вера кричала мне вдогонку; “Уходите! И вы. Жук убирайтесь вон! Вы оба не стоите — слышите! — не стоите и мизинца моего Глеба!..”