Цепь в парке

Но после песни он подписался своим именем: «Гастон»

Ему почему-то не хочется просить Джейн прочитать слова песни, и он кладет письмо обратно в конверт.

— Это письмо от Крысы, — объясняет он Джейн. — Он знал, что должен умереть, и написал мне письмо, чтобы попросить прощения.

— Ничего не понимаю, но он молодец.

Теперь уже все выходят из церкви. Первым Жерар, он явно торопится:

— Мы с тобой, малыш, — бросает он на ходу.

За ним появляется мама Пуф, на церковной паперти она кажется еще больше.

— Анри разговаривал с дядей, — шепчет она, целуя его. — Ну он сразу начал пыжиться и, конечно, сказал, что за тебя отвечает он. Но ты приедешь на Рождество, и он разрешил нам навещать тебя. Да, я ведь принесла тебе подарочек. Специально для тебя сварила сливочную помадку. Только не открывай коробку сейчас, а то эта обжора все слопает. Мы будем вспоминать тебя каждый день, правда, мышонок?

Он не решается ей признаться, что не любит помадку, зато он так счастлив, что может отдать ее Джейн; а она вдруг совсем растерялась. Ее мать тактично отошла в сторонку.

— Ну, лично я очень доволен башмаками. Отличная работа, — говорит, смеясь, Папапуф.

— Болван! — обрывает его мама Пуф. — Чем ты гордишься? Выкрасил тюремные башмаки…

Теперь Изабелла опускается перед ним на колени и смотрит на него широко раскрытыми, огромными, как у Мяу, молочно-влажными глазами. Она крепко обнимает его.

— Прости меня, Пьеро, что причинила тебе горе. Но мы с ним действительно любили друг друга. Ты не мог знать. Я была для него всем на свете.

— Это ты меня прости, — отвечает он, и его шатает от стыда.

Потом к нему подходит Тереза, теплый хлебный мякиш, она совсем смущена и не знает, что сказать.

— Я дала обет похудеть, чтобы ты вышел оттуда как можно скорее. Но это так трудно, так все несправедливо. Вот она ест не переставая и не толстеет.

— А я поклялась не есть так много, — говорит Джейн. — Мы с Терезой будем помогать друг другу.

Он идет вместе с ней к дядиному дому, он рад уйти, потому что боится, как бы лед не растаял от всего этого тепла, и еще ему не терпится перечитать от начала до конца письмо Крысы и хочется, чтобы Джейн все-таки перевела слова песни, он в такой растерянности, что перестает понимать, где он находится: то ли здесь, то ли в каком другом месте, то ли вообще нигде, и ему начинает казаться, что это его хоронят. Но вдруг сердце рванулось у него в груди и упало куда-то в пустоту — он увидел у дома машину с полицейскими.

— Так нельзя! Тебя даже не предупредили! — возмущенно кричит Джейн.

Он протягивает ей коробку мамы Пуф.

— Ты должна ждать меня два года и смотреть на эту коробку, а если через два года в ней еще что-нибудь останется, мы опять поженимся, — обещает он смеясь.

— Останется, клянусь тебе. Если бы мы тогда пошли ночевать к маме Пуф…

Он бежит вверх по лестнице.

— То ничего все равно бы не изменилось. Мы еще маленькие, наше время не пришло.

Тетя Роза поджидает его в дверях с конвертом в руке.

— Скорее! Вот дядины деньги. Вы же увидитесь на Рождество.

Она смотрит, как они целуются, а потом подталкивает его к лестнице. И даже сама спускается на один пролет, касается быстрым поцелуем его щеки, и пушок на ее лице щекочет его.

— Я люблю тебя, Пьеро. Я люблю тебя! — кричит Джейн.

Она не умолкает до тех пор, пока за ним не захлопывается дверца машины.

И вот он снова едет между двумя стражниками к другим стенам, за пределы той жизни, что была так внезапно подарена ему, жизни, похожей на огромное море, в котором он не успел увидеть ни одной волны; он едет по улицам, которые только начал узнавать, — сейчас они размыты талой водой, наполнившей его глаза, а впереди — дни, которым нет конца; едет к Жюстену, Никола и ко всем другим, что прячут свои души в холодильник, чтобы легче было дождаться рождественских каникул, дождаться свободы и ее дивных даров, ведь они пока не знают, что эти дары до странности похожи на те, что раздают у них за стенами, они рассчитывают на «потом», так же как взрослые, которым давно пора перестать ждать и верить в это «потом»; они мечтают о настоящей жизни и свободе, как мечтают о них по другую сторону стен; а жизнь и свобода — в голосе, от которого сжимается все внутри, во взгляде, рассыпающем золотые искорки, в золотистой, брызжущей солнцем пене, в смехе, прохладном, как струйки фонтана, и это чудо существует потому, что на свете есть Джейн, — Джейн, которая одним своим существованием удерживает напор всей несправедливости мира, той, что обрушилась на Крысу.

Машина въезжает за стены, и тут впервые после отъезда он чувствует, что уже не одинок, с ним рядом нечто бестелесное, неподвижное, немое и в то же время звучащее, как музыка, — другого слова он найти не может; именно она, эта музыка, оберегала его от отчаяния, помогала поверить в чудо смеха и во все выдумки Голубого Человека, он никогда не называл ее нежностью, потому что забыл это слово, забыл все, и только она осталась с ним навсегда, она одна пережила тот день, когда он глотнул снега с холодного, как камень, лба, утопающего в красивом атласе.

Он входит в дом один.