Цепной щенок. Вирус «G». Самолет над квадратным озером

На затылке Олесь ощутил горячее дыхание капитана-директора. Он услышал, как Маруся недовольно фыркнула и вышла из каюты.

— В душевой лежал труп! — Тамара Васильевна чуть приоткрыла глаза. — Мужской труп… — В узких щелочках под веками дрожала влага. — Это был совсем еще мальчик. Я осмотрела его. Но он умер уже очень давно. — Олесь затаил дыхание, он боялся, что кто-нибудь вмешается, прервет, он прикусил губу, чтобы самому не сорваться на вопрос. — Он был очень плохо заморожен. Чем-то его накачали, не знаю чем, я не смогла определить препарат. Но препарат без запаха, видимо, что-то импортное… Наше лекарство я бы распознала…

— Дальше… Дальше… — прошептал поэт, не выдержав. — Что было дальше?

— Грудная клетка вскрыта. Он лежал на кафельном полу. — Губы ее искривились в подобие профессиональной улыбки. — Ну совершено как в анатомичке, никакой разницы. Все-таки я его осмотрела. Грудная клетка вскрыта, но вскрыта по старому шву… Его вскрывали как минимум два раза… Там был еще какой-то белый порошок… Просыпали на пол, смыли, но не весь…

— Какой порошок?

— Я не знаю! — глаза Тамары Васильевны опять закрылись, и она болезненно сильно задышала. — Не знаю!

— Давайте по порядку, — спокойно сказал Олесь. — Вы пошли в душ. Вы разделись, потом увидели труп. Вы вернулись в каюту сразу?

— Да.

— На теле покойника были татуировки?

— Да.

— Надписи?

— Да.

— Там было написано что-то про квадратное озеро?

— Бойтесь черных квадратных озер…

За спиной Олеся капитан-директор спросил шепотом:

— Но если она патологоанатом, то чего же она так испугалась?

— Она всегда боялась. Всю жизнь… — прошептала Виолетта. — Я думаю, здесь результат неожиданности, шок.

— Все равно не понимаю.

— Ну, если вы у себя дома в постели вдруг наткнетесь на морской холодный якорь, как вы себя почувствуете?

— Хреново, конечно!

— А когда якорь болтается на боку судна, это ведь нормально?

— Понял… Понял… Тише!

— Вы вернулись в каюту. Вы выпили коньяка, — продолжал поэт. — А потом пошли обратно в душ?

— Да.

— Труп был все еще там?

— Да.

— Вы осмотрели его еще раз, вы кому-нибудь успели сообщить о происшедшем?

— Нет.

— Вас ударили сзади по голове?

— Нет. Скорее это был платок с хлороформом…

— Почему вы решили?

— Язык распух, как бывает от хлороформа. — Глаза опять чуть приоткрылись, блеснули щелочками. — Но хлороформ с какой-то добавкой… Мне кажется, какой-то допинг.

— Скоты! — сказала Виолетта. — Но по крайней мере понятно, откуда взялся инфаркт.

— Мне, например, ничего не понятно! — сказал капитан-директор. — Может быть, объясните?

— Допинг и успокоительное на одной салфетке. Очень просто убить человека.

— Ничего не понимаю! — сказал директор и, вдруг повысив голос, крикнул: — Валентина!

Но Валентины рядом не оказалось, за время допроса в полутьме подружка капитана успела ускользнуть.

10

Корабельный врач, тощий старикан лет семидесяти пяти, одетый в хорошо пошитый темный костюм, на который халат был только накинут (халат даже не был застегнут в отличие от верхней пуговицы на идеально чистой рубашке, хотя был столь же гладким, как и узкий, с блестками галстук), потребовал, чтобы пространство вокруг больной было освобождено. Осталась помочь только Виолетта. Маруся скривила смешную рожу и, покидая каюту, прихватила верхнюю одежду. Она почти насильно надела на Олеся плащ, и поскольку поэт сопротивлялся, он хотел дежурить под дверью, боялся что-то упустить, потратила десять минут на уговоры. Маруся снова желала на верхнюю палубу, она аргументировала свое желание тем, что да, конечно, уже видела и море, и небо, и самолет, и белый инверсионный след, и это солнце, но еще не видела, а очень хочет увидеть ночные морские пространства. Предполагалось, что сие совершенно иные пространства.

— Маньячка! — подытожил Олесь, в который уже раз выбираясь по лестнице наверх. — Ты, если во что-то вцепишься, то обязательно зубами. И челюсть вилкой не разомкнешь.

Но Маруся не обиделась, хотя и следовало, она только ухватила поэта под руку. После многочисленных подъемов по крутым лестницам у нее сильно заболели ноги. Не признаваться же в этом, когда хочешь увидеть ночное Белое море.

— Ты доктора видел? — выбираясь на палубу и затягивая на горле свой тяжелый шарф, спрашивала она. — Думаешь, может быть врач на морском судне такой старикан?

— Не знаю… — Олесь не слышал ее, ночь прозрачная и огромная, до горизонта набитое звездами небо, чернота и контраст серебряных искусственных линий заняли моментально все его внимание и воображение. Он вообще не хотел никаких слов. — Не знаю…

— Мне всегда казалось, что на флоте должны служить молодые люди. А также люди средних лет. А он старый, его обязана была зарезать медкомиссия.

— Как того кабанчика?

— Смотри, — Маруся присела на корточки возле поручней. — Смыли пятнышко. Совсем его не видно, или это в темноте?

— В темноте… Знаешь, о чем я сейчас подумал, что себе представил?

— Знаю. Ты представил себе, что сейчас тридцать пятый год, что мы оба зеки, и плывем мы под конвоем на большой ржавой барже к острову смерти, где нас будут убивать и мучить. Правильно?

— Умная!