Церковь и мы

Средневековое мировоззрение, хотя оно заимствовало многое из язычества, оно все-таки не могло отказаться от идеи грядущего; и эта идея воспринималась им как просто механическое старое — Страшный суд как бы мечом отрубает всю эту историю, начинается нечто иное. Движения к Царству Божию в истории нет.

Конечно, было бы несправедливо сказать, что такое понимание полностью захватило все средневековое мировоззрение. Оно все‑таки оставалось глубоко библейским. Если мы возьмем блаженного Августина и его идеи о становлении двух градов — Града Божия и Града человеческого, и их борьбы между собой, или идеи Иоахима Флорского о том, что три Царства — три Завета: Царство Отца, Сына и грядущее Царство Духа, — все это были разные попытки осмыслить динамику истории.

Но тем не менее, в средневековом миросозерцании было слишком много статики. И это влияло на жизнь, потому что требования, которые предъявляло христианство к человеку, становились несколько формальными. Человек должен был соблюдать определенные заповеди, соблюдать какие‑то внешние формы; он знал, что когда закончится его жизнь, он попадает либо в Рай, либо в Ад, — но при этом все равно остается внутри этой системы.

А того жизненного, творческого, открытого, устремленного в какие‑то совершенно бесконечные дали пути не было. Но ведь сказано: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный»[40], — этот путь был забыт или отодвинут на задний план.

Бесспорно, даже у Данте, которого я сейчас вспоминал, уже есть иное чувство. То, что он взял три этих мира и показал восхождение человека, — в этом уже какая‑то аллегория, или символ души, идущей из мрака к свету. У многих богословов, подвижников, мыслителей Средневековья и затем Возрождения апокалиптика, эсхатология христианства жила и никогда не погибала — не было такого периода, чтобы она погибла.

Но мы сейчас делаем акцент на тех пережитках язычества, которые будут жить очень долго. Если язычество возникло 30–40–50 тысяч лет тому назад, почти что вместе с человеком, то христианство, которое явилось в мир всего две тысячи лет тому назад, одолеть его в два счета не может — трудно за такой исторически короткий период преобразить чело–веческое сознание. И тем не менее с вторжением христианства в мир эти две тысячи лет стали радикально отличаться от 50 тысяч, прошедших до него.

Однако здесь действует еще много самых различных сил, сил резко антагонистичных; происходит трагическое отделение элементов христианства от основного древа. Ввиду того, что средневековый христианин не видел мира в развитии, эта библейская идея была усвоена секулярным мышлением. Возникла христианская ересь о религии прогресса, усвоившая библейскую, евангельскую идею Царства Божия, которое ждет людей в будущем. Для средневекового человека впереди был только Суд. Формально он признавал Царство Божие, но все‑таки впереди был страх и обвал.

Этический долг христиан друг к другу и к обществу в Средневековье был забыт. Забыт, конечно, не полностью. Мы знаем, что Церковь боролась и против рабства, и против пиратов, и против бесконечных феодальных войн и так далее. Церковь создала первые госпитали для больных, первые приюты для престарелых и душевнобольных; монахи занимались благотворительностью по отноше–нию к брошенным детям. Но, тем не менее, в общем христианский мир плохо относился к социальным идеям, и они, к сожалению, были подхвачены опять‑таки секулярными, безрелигиозными людьми. Таким образом, идея активного, деятельного служения ближнему — чисто христианская идея — самым парадоксальным образом попала в руки атеистов.

Возьмем, например, социалистов XIX века — они почему‑то с негодованием говорили об эксплуатации человека человеком. На самом деле ничего дурного с точки зрения космоса и жизни в этом нет: животные прекрасно эксплуатируют друг друга, паразиты живут в чужих организмах, — это всегда было в мире. Но это нравственно отвратительно, а нравственное — это то, что поднимается над природой. И несмотря на то, что именно христианство внесло в мир этот протест, он оказался осуществлен людьми, внешне далекими от веры. И это, конечно, наложило свою печать на их действия.

Надо признать, что открытость к будущему, открытость к миру, созидательная, творческая энергия никогда не угасала в Церкви, но в массах христиан как таковых она часто уходила куда‑то на задний план. И исторической Немезидой явилось то, что не христиане, а скорее люди, далекие от веры, стали думать по–настоящему о бедных и размышлять о зле, которое существует в обществе.

Какие из этого выводы? Выводы очень суровые. Нам предстоит в будущем (скорее не нам уже а, может быть, следующим поколениям) наполнять христианскую жизнь все большим содержанием: с одной стороны — духовной углубленностью, а с другой — активным действием. Всегда легко что‑нибудь одно: люди или уходят только в деятельность, или уходят в созерцание. Только христианство требует от нас и того и другого.