Церковь, возвышающая голос

— Если идти дальше, после дела Pussy Riot, а это была кульминация церковного присутствия на общественной сцене, — возникло впечатление, что Церковь стала вести себя тише, или ей даже порекомендовали от сцены отодвинуться.

— Впечатление — категория ненаучная. И я считаю, что оно было связано не столько с поведением Церкви, сколько с общим контекстом — долгая очень была история, и я не понимаю, кому это затягивание было нужно. От людей, так или иначе с Церковью связанных, звучало разное — от «накормить блинами» до «надо снять штаны и высечь по голой попе на площади». И все это обилие мнений создавало контекст. Но официальная Церковь крайних позиций не придерживалась, она исходила из того, что произошло недопустимое, что это было кощунственное поведение в сакральном пространстве и что верующие хотели бы услышать оценку всего общества и государства. Я признаюсь, наивно полагал, что после 70-ти лет разрушения храмов и унижения веры в нашей стране невозможно то, что произошло. Да, у этого «действа» так называемой рок-группы был свой политический подтекст — ради Бога, идите со своим политическим подтекстом куда хотите. Зачем приходить в храм? И, повторяю, вопрос к государству: должны ли подобные действия регулироваться в правовом поле? Или можно приходить в мечеть, храм, синагогу — и делать все что угодно, и государство будет говорить: «Это, ребят, ваши проблемы». К тому же, когда был оглашен приговор, Высший Церковный Совет сделал заявление с просьбой к суду смягчить наказание. Ведь вы этого не помните, правда?

— Почему? Хорошо помню. Когда объявили о «двушечке». Но наказание, очевидно, было вызвано и позицией Церкви.

— Церковь не высказывалась по степени тяжести наказания; принципиальным был вопрос о допустимости или недопустимости подобных действий. Повторяю, громкость, о которой вы говорите, создавал контекст, а не Церковь. Мы внимательно занимались мониторингом, я помню эти цифры, это был пик так называемого негатива, который был связан с церковной темой. Он был тогда максимальным.

— И вы сделали выводы.

— Это был негатив в первую очередь потому, что само действие воспринималось крайне негативно. Практически всеми в обществе.

— Тогда стали говорить, что Патриарх — слишком серьезная общественная, а то и политическая фигура, и светская власть не хочет, чтобы он слишком укреплялся.

— Я этого не замечал. «Звонки из МИДа», как вы их назвали, — фантазии псевдоаналитиков. А что касается политики, мы последовательно говорим: Церковь ею не занимается и заниматься не может по целому ряду причин. Церковь к политической власти не стремится. Церкви политическая власть не нужна.

— Вот бывший премьер и глава Счетной палаты Сергей Степашин недавно говорил о том, что Патриарх мог бы основать христиан-демократическую партию.

— Партия по определению выражает позицию, точку зрения части общества.

— Я ему так и сказала: вы недооцениваете Патриарха.

— Ну представьте: выходит священник с чашей причащать и спрашивает каждого: «Ты из какой партии? Из коммунистов? Ауфидерзейн. А вы кто? ЛДПР? Мы вас не причащаем». Так, что ли? Невозможно это. Церковь — это единственное место, куда люди разных политических взглядов могут прийти и у одной чаши причаститься. Как только мы какую-то сторону займем — все, начинается политическая деятельность.

— И все же есть мнение, что священники сегодня вполне влиятельны и даже некоторые кадровые государственные решения связывают с их участием.

— Мне не известны факты, чтобы какие-то кадровые решения принимались под влиянием священников. Конечно, у многих отцов есть общение и с чиновниками в том числе. И я очень надеюсь, что это общение как-то людей меняет. Но здесь, опять же, важно понять, кто такой священник. Это не лоббист с крестом, представляющий корпорацию, которая должна добиться преференций для себя по налогам. Это пастырь, задача которого — открыть сердце человека для общения с Богом.