Цесаревна. Екатерина Великая

С пёстрого, расписного потолка спускалась драгоценная венецианская люстра. Зелёные листики и розовые цветы, вылитые из хрусталя, обвивали вычурные изгибы гранёного стекла. Пятьдесят свечей красного воска горели в люстре и отражались в зеркалах… Графиня Пиннеберг поднялась с небольшого табурета с боковыми ручками, нарядный турок в расшитой золотом куртке и длинных голубых шальварах [117]отставил в сторону золотую арфу.

– Merci, мой дорогой Гасан.

Графиня очень похудела, скулы выдавались на остром лице, яркий нездоровый румянец горел на щеках. Она пошла навстречу Камынину, но толстый англичанин, сидевший в низком кресле с поджатыми ногами, с круглыми икрами в белых чулках, встал к ней и, протягивая красные большие руки, заставил остановиться.

– Прекрасно… Удивительно… – сказал он по–английски и продолжал по–французски: – Voire Altesse, [118]с такими ручками только и играть на арфе. Подобных ручек и в Турции не видал, а там ручки и ножки нечто пленительное.

– Полноте, Монтегю… Эти руки я унаследовала от моей матери, Императрицы Елизаветы Петровны.

– Как же… Слыхал… Ваша матушка была писаная красавица.

Монтегю поймал пухлыми руками руку графини Пиннеберг и жадно поцеловал её.

Освободившись от англичанина, графиня подошла к Камынину Она взяла его под руку и подошла к камину, где тлело большое бревно.

– Как холодно, – сказала она, пожимая голыми плечами. – Никак не могу привыкнуть к римской Зиме. Гасан, дайте мне накидку.

Турок почтительно накинул на плечи графини душистый куний мех.

– Вы давно из Парижа? – садясь перед камином и указывая Камынину кресло против неё, сказала Пиннеберг.

– Совсем недавно… Я приехал нарочно, чтобы повидать вас, – И, понижая голос почти до шёпота, Камынин добавил: – Я имею поручение к вам от графа Орлова.

– Вы знаете его?.. Вы – поляк?.. Как же это так?.. Мне казалось, при нём нет и не может быть поляков…

– Теперь – есть, – многозначительно подчёркивая слово «теперь», сказал Камынин.

– Вы состоите при нём?.. Вы от него?.. Как же?.. Из Парижа?..

Растерянность и обречённость стали сильнее сквозить сквозь оживление, вдруг охватившее графиню.

– Граф прислал за вами своего адъютанта, поручика Христинека. Граф считает, что то, о чём вы ему писали, требует личных переговоров. Он просит вас приехать к нему в Пизу или в Ливорно. Он будет там ожидать вас с эскадрою верных ему матросов, готовых на всё.

Глаза графини заблестели оживлением. На мгновение страх, жалобная мольба «дай денег» исчезли из них, но тем сильнее сквозила в них обречённость.

– Постойте, – перебила Камынина графиня. – Постойте, я должна это сказать. Мартинелли, – обернулась она к сидевшему в углу толстому итальянцу в богатом кафтане и с драгоценными перстнями на пальцах белых бескровных рук. – Вы слышите?.. Вот мосье Станислав ко мне от графа Орлова… Граф просит меня приехать в Пизу… Он ждёт меня там с эскадрою верных матросов.

– Отлично, отлично, графиня, – проворчал итальянец. – Я очень за вас рад.

– Вы должны сделать из этого выводы и понять наконец, что вы должны делать в этом случае.

– Я всё понимаю, графиня. Но позвольте мне выжидать дальнейших результатов.

– Вам надо выжидать? Вы мне, мне не верите!!

– Графиня… Смею ли я?.. Но я так мало знаю о вас, а вы так много от меня хотите… Позвольте мне подождать, по крайней мере, развязки всей этой истории… Банковское дело не допускает никакой опрометчивости, и оно не может повиноваться фантазии.

– Voila un homme!.. [119]– Графиня быстро повернулась спиною к камину, лицом к гостям. – Мосье аббе… Граф… Монтегю, прошу вас, выслушайте всю мою историю… Теперь я вижу – всё сбывается как по писаному… Мартинелли, вам надо понять, что вас тут никто не обманывает и перед вами верное и чистое дело. Гасан, не гремите там своею саблею и оставьте в покое мою арфу.

Графиня, видимо, была очень взволнована, в ней был какой–то надрыв, и казалось, что всё это вот–вот окончится истерикой… Она уселась удобнее в кресло, протянула ноги по ковру и начала, сбиваясь, возвращаясь к рассказанному и повторяясь:

– Вы все, мои друзья… Вы все должны знать всё, всё обо мне. Люди так злы, и они так много говорят того, чего нет. Моё прошлое – это такая грустная и тяжёлая история, что мне так часто плакать хочется, когда я думаю о себе и всё это вспоминаю… Трудно многому поверить.

Красивые косые глаза беспокойно обводили гостей. Те подошли поближе к камину и сели полукругом. Камынин мог теперь всех их разглядеть – как и в Париже, так и тут, все были мужчины, ни одной дамы не было при графине. Она была – как серна среди волков. Она опять тяжело закашлялась и поёжилась под длинным меховым палантином.

– Совсем сибирский холод. Я так хорошо помню Сибирь…

Так начала она, как будто что–то вспоминая, может быть, импровизируя, подыскивая слова, поднимая глаза к потолку.