Цецилия

— И вы также?

— Да, и я.

— Но куда же вы едете?

— Я еду… я еду во Францию, — отвечал Генрих, краснея.

— Во Францию! — проговорила Цецилия, смотря на молодого человека.

Потом, почувствовав, что и она в свою очередь краснеет, опустила голову на руку, повторяя:

— Во Францию!

Это слово быстро изменяло всю судьбу Цецилии! Теперь она понимала возможность жить во Франции, которой прежде не допускала.

Она подумала, что во Франции она родилась, Англия уже была ее вторым отечеством.

Она подумала, что только во Франции говорят ее родным языком, языком, на котором говорила она сама, говорила ее мать, говорил Генрих.

Она подумала о том, что, как ни приятно ей было жить в Англии, это все-таки было изгнание. Она вспомнила, что мать ее перед смертью сказала: «Мне однако, очень хотелось бы умереть во Франции».

Странное могущество одного слова, поднимающего перед нами завесу, скрывавшую весь горизонт!

Цецилия более не спрашивала ни о чем у Генриха, и, так как ее горничная напоминала ей, что уже поздно и что скоро наступит ночь, она поклонилась Генриху и ушла.

Выходя с кладбища, она бросила взгляд назад и увидала, что Генрих сидит на том же месте, где сидела она.

У ворот дожидался лакей верхом, державший под узду другую лошадь.

Итак, Генрих сказал правду; он приехал нарочно, чтобы посетить могилу баронессы, и потом он тотчас же возвращался домой.

XVI Отъезд

Возвращаясь домой, Цецилия встретила у маркизы господина Дюваля, и, хотя ее бабушка никогда не говорила при ней с банкиром о делах, девушка ясно поняла, что господин Дюваль принес денег госпоже де ла Рош-Берто.

Дюваль предлагал маркизе остановиться в его доме на время ее пребывания в Лондоне, но маркиза поблагодарила его, говоря, что если бы она и хотела у кого-нибудь остановиться, то уже герцогиня де Лорд предлагала ей свой дом; но так как она располагала провести в Лондоне не более одного или двух дней, то, вероятно, она с внучкой остановится на это время в гостинице.

Цецилия заметила, что господин Дюваль, прощаясь с ними, был очень печален, но эта печаль, казалось, происходила скорее от дружеского о них сожаления, нежели от беспокойства насчет самого себя.

Маркиза решила выехать через два дня. И потому она просила Цецилию выбрать для себя вещи, которые были для нее или необходимы, или драгоценны; остальное поручено было господину Дювалю продать.

При слове «продать» грустное чувство стеснило сердце Цецилии; ей казалось ужаснейшим святотатством продавать вещи, принадлежавшие ее матери. Она заметила это своей бабушке, которая отвечала ей, что не было никакой возможности перевезти во Францию всю их мебель, как она ни была незначительна, и что провоз стал бы им вдвое дороже, нежели сколько все это стоило.

Ответ этот был столь материально справедлив, что только сердце могло не признавать его. Но хотя и святы побуждения его, они, как известно, не имеют большого веса. Цецилия принуждена была согласиться с этим, но она ни за что не хотела уступить вещей, бывших в собственном употреблении баронессы, — ее платья и белье, говоря, что все это легко уложится в два чемодана и что ей невыразимо приятно будет носить вещи, принадлежавшие ее матери.

Маркиза отвечала Цецилии, что она может с этим делать все, что ей будет угодно, заметив ей при этом, что в хороших фамилиях прежде было в обыкновении сжигать платья, принадлежавшие людям, умершим от чахотки, потому что эта болезнь считалась заразной, и тот, кто после носил эти платья, мог тоже заболеть и умереть таким же образом.

Цецилия грустно улыбнулась, поблагодарила бабушку за разрешение и вышла.

Она уже прошла несколько шагов по коридору, но маркиза снова позвала ее и велела ей строго наблюдать за тем, чтобы ни одна вещь, бывшая некогда в употреблении у баронессы, не попала бы к ее собственным вещам.

В шестьдесят лет маркиза более боялась смерти, нежели внучка ее в шестнадцать.

Цецилия велела принести в комнату своей матери ящики, какие были ей нужны; заперлась в этой комнате и не хотела даже позволить горничной помочь ей при исполнении этого святого долга.

И сладостно, и грустно провела эту ночь Цецилия, одна в комнате своей матери, окруженная воспоминаниями о ней.

В два часа утра Цецилия, не привыкшая поздно ложиться спать, почувствовала, что сон, против ее воли, одолевает ее; она, не раздеваясь, бросилась на постель, но прежде она стала на колени перед распятием, и, так как предметы, окружавшие ее, в высшей степени распалили ее воображение, она начала просить Бога, что если правда, как она прежде слыхала, что мертвые могли навещать живых, то да позволит он ее матери прийти проститься с нею в последний раз в той комнате, где она так часто прижимала ее к своей груди.

Цецилия заснула с распростертыми объятиями; но Бог не позволил законам природы изменить для нее своего хода, и если она и видела свою мать, то только во сне.

На другой день она продолжала готовиться к отъезду; из комнаты матери Цецилия перешла в свою; и тогда дошла очередь до ее собственных воспоминаний детства, между которыми такое важное место занимали ее альбомы. К вечеру все было готово.