Цезарь

Веттия освистали и бросили в тюрьму. На другой день нашли его повесившимся — очень кстати для Цезаря. Не знай люди его человечности, можно было бы подумать, что он причастен к этому так называемому самоубийству.

Итак, во всех отношениях было бы лучше, если бы Цезарь отступил и ушел из консулата, границы которого находились всего в пятидесяти лье от Рима.

Да и времени терять было нельзя. Цезарь уже готовился отбыть, когда один из обвинителей собрался донести на него.

«Ах, — писал Мишле[272], — как хотел бы я видеть в тот момент это бледное лицо, преждевременно постаревшее от постоянного разврата, этого хрупкого человека, эпилептика, бредущего в дождь по Галлии впереди легионов, переправляющегося вплавь через реки или верхом, среди лектик, в которых находились его секретари, диктующего по шесть писем одновременно, будоражащего Рим из дальней Бельгии, уничтожившего на своем пути около дух миллионов человек и покорившего всего за десять лет Галлию, Рону и Северный океан!».

Хотите знать, как относился к нему Катулл[273], любовник сестры Клодия, жены Метелла Церера, которую прозвали Лесбией в честь развратницы Сафо с острова Лесбос? Как относился к нему Катулл перед отправкой в Галлию? Правда, ради справедливости следует заметить, что и по возвращении Цезаря Катулл относился к нему точно так же… Словом, я спрашиваю, хотите знать, что именно Катулл о нем пишет:

Нет, чтоб тебе угодить, не забочусь я вовсе, о Цезарь!
Знать не хочу я совсем, черен ли ты или бел

Или:

Как орешек, головка у Отона,
Ляжки Нерия, потные, не мыты.
Тихо-тонко Либон пускает ветры,
— Ну не всем, так хоть этим ты гордишься
И мышиный жеребчик твой Фуфиций?
Ты ж опять на мои в обиде ямбы?
В них вина ль, знаменитый император?

А вот еще:

В чудной дружбе два подлых негодяя:
Кот Мамурра и с ним похабник Цезарь!
Что ж тут дивного?
Те же грязь и пятна
На развратнике римском и формийском.
Оба мечены клеймом распутства,
Оба гнилы и оба полузнайки.
Ненасытны в грехах прелюбодейных,
Оба в тех же валяются постелях,
Друг у друга девчонок отбивают
В чудной дружбе два подлых негодяя![274]

Такими стихами напутствовал он отправку будущего завоевателя Галлии.

Надо признать, что Цезарь сполна заслужил это публичное оскорбление и ему даже в голову не приходило обижаться.

Во времена своего консульства Бибул упоминал о Цезаре в своих эдиктах, называя его при этом царицей Вифинии. Он говорил, что Цезарь, полюбив царя, полюбил и царствовать.

Один из так называемых шутов, которому не возбранялось говорить что угодно, встретив однажды на улице Помпея и Цезаря, громко приветствовал их, назвав Помпея царем, а Цезаря — царицей.

Гай Меммий укорял Цезаря тем, что тот ухаживал за Никомедом и подавал вместе с рабынями и евнухами кубки к столу этого принца. Однажды в Сенате, когда Цезарь защищал интересы Нисы, дочери Никомеда, и напомнил об обязательствах по отношению к этому принцу, Цицерон сказал:

— Можешь не говорить о своих обязательствах, всем известно, что ты дал Никомеду и что ты от него получил.

Список его любовниц был бесконечен. Говорили, что ко времени отправки в Галлию его любовницами были Пастумия, жена Сервия Сульпиция, Лоллия, жена Габиния, Тертулия, жена Красса, и Сервилия, жена Катона.

Мы уже упоминали, кажется, что этой, последней, он подарил жемчужину, стоившую около ста тридцати тысяч франков. Когда об этом рассказали Цицерону, тот заметил:

— Чудесно! Но это вовсе не так дорого, как кажется. Ведь Сервилия заодно отдает ему и свою дочь Тертию, чтобы хоть как-то расквитаться за подарок.

Позже мы увидим, что он станет любовником красавицы Эвнои, мавританской царицы, и Клеопатры, божественной греческой нимфы, пересаженной на египетскую почву.

И наконец, Курион старший сумел уложить в несколько слов все, что говорилось о Цезаре:

— Цезарь — мужчина всех женщин и женщина всех мужчин!

Сенат едва не принял закон, имеющий некоторое отношение к этим сплетням. По словам Светония, Гельвий Цинна, народный трибун, не раз признавался, что такой закон готовился. Его собирались опубликовать в отсутствие Цезаря, но по его распоряжению, и сводился он к тому, что разрешал «брать в жены сколько угодно женщин, чтобы иметь наследников».