Цезарь

Кто первым протянул диктатору лавровый венок? По мнению Николая Дамасского, — Лициний, по мнению остальных историков, — Антоний. После того как Цезарь от него отказался, был ли этот венок возложен на его статую, как это представляет Николай Дамасский, или на статую Юпитера Капитолийского на Капитолии, в чем единодушны остальные историки?

Как не обратить внимание на такое обилие противоречий! Не доказывают ли они, что каждый автор черпал сведения из плохо скроенного и шитого белыми нитками «дела», состряпанного из враждебных провокаций или неуместных начинаний чересчур ревностных льстецов?

Конечно, грешные мысли у Цезаря имелись, но поведение его было каждый раз безупречным: он отказался от титула царя и от венка, ибо считал такое высшее отличие чрезмерным или недопустимым. Он никогда не соглашался принять титул царя — в этом единодушны все источники. Не соглашался он и повязывать при жизни повязку, как эллинистические цари629: «Я — Цезарь… стало быть я римлянин».

Поскольку известно, что Цезарь поддавался разным соблазнам, его сочли способным поддаться наивысшему из них — соблазну царской власти. Скажем ясно: мы не можем в это поверить, ибо подобное искушение, о котором каждый автор сообщает более или менее подробно, описывается с подозрительно умозрительным нагнетанием страстей: сначала обычный венок, возложенный на статую, анонимное провозглашение царем во время официального въезда в Город (adventus), затем предложение диадемы самому Цезарю с тем, чтобы увенчать его как живого бога, — все это было сфабриковано для того, чтобы обеспечить моральный комфорт заговорщиков и не смущать души историков, все это так логично и объяснимо! Как же этому убийству, выглядящему отцеубийством и навсегда вычеркнутому из календаря Августа, не стать законным, коль скоро речь шла о ниспровержении царя и о том, чтобы пробудить славные воспоминания о Бруте и об основании Республики, которую каждая партия тешила себя надеждой восстановить одновременно со свободой? Все это лишь магические слова, дающие в руки оружие и скрывающие глубинные мотивы, будь они достойными или неблаговидными.

Мы уже видели, что у всех заговорщиков были основания испытывать к Цезарю ненависть и зависть. Каждому было в чем себя упрекнуть: в неспособности к действию, в трусости или в предательстве. Уничтожить тирана, желающего стать царем, — вот что могло помочь возродить мужество, познавшее унижение. Все становилось поводом к игре в слова и к инсинуациям. Его статую поместили в храм Квирина? Цицерон радуется: лучше уж Квирин, ипостась убитого Ромула, чем Salus, Благополучие. Так всем противникам Цезаря навязывалось искаженное представление о его намерениях, и им показалось весьма удобным приписать ему стремление к царской власти, — жертвой такого обвинения в свое время стал Тиберий Гракх,630 — для того, чтобы составить заговор и принять решение об убийстве.

Да и не было ли все это, по выражению Николая Дамасского, благовидным предлогом для сокрытия истинных причин и мотивов? Как мог Цезарь, прекрасно знавший историю Рима, повести себя столь безрассудно? Он, кто всегда желал лично общаться с народом, кому было необходимо погружаться в толпу, исцелявшую его от низости льстецов и глупости олигархов, — как мог он надеяться заслужить овации, заставляя величать себя царем в Риме, где именно цари были ненавистны? Зачем стал бы он бесить народ «оскорбительным для слуха титулом, вызывающим ненависть и зависть»?631

«Я — Цезарь…» Не содержится ли в этом горделивом ответе, приведенном Аппианом, утверждения о том, чем он был и чем хотел быть, то есть самим собой? Он не называет себя даже диктатором или императором, и его ответ предвещает тот, что Тит Ливий вложил в уста Сципиона Африканского в момент, когда Эдекон, вождь иберийского племени эдетанов, провозгласил его «царем»: «Сципион сказал, что для него звание императора, данное ему солдатами, самое почетное; а царское звание, столь уважаемое у других народов, в Риме ненавистно (regium nomen alibi magnum, Romae intolerabile esse). Пусть про себя думают, что у него душа царственная, — если они считают это признаком душевного величия, — но не произносят вслух этого слова»632. Цезарь был всего лишь человеком, гениальным полководцем, воплощением военной доблести, и своим великодушием он показывал, что он — вождь, освободивший сограждан от варваров и от внутренних раздоров. «Я — Цезарь…»

В любом случае ни одно событие до 15 марта не кажется решающим: этот день оказывается одновременно и днем, когда Л. Аврелий Котга должен был короновать Цезаря, и днем его убийства — такое хронологическое совпадение не может не насторожить. Впрочем, распространялась и еще одна клевета относительно поведения Цезаря в будущем: по возвращении из победоносной экспедиции против гетов и парфян никто не осмелится отказать ему в царском титуле. Но тогда возникает новое противоречие: стало быть, Цезарь собирался принять царскую диадему не до отъезда на Восток, а после своего возвращения оттуда?