Цезарионы

Сидящие рядом женщины повернули в мою сторону головы, очертили неостанавливающимися взглядами пространство за окном и снова вернулись к своей негромкой беседе. Для них – привычно. Даже когда за мостом через Аргун, остановив поезд, в вагон поднимается наряд в камуфляжах, в полную выкладку, с автоматами, запасными рожками, никто и головы не повернул в сторону тех, которые привычно, с ленцой словно бы, озираясь, соблюдая дистанцию, прошли в направлении хвоста состава. Картина впечатляющая. В кино или телеотчетах борзописцев такое не увидишь, Там все больше страсти-мордасти – пощекотать болевые точки слабонервных.

До Грозного уже рукой подать. Большинство в вагоне зашевелились. Достают сумки из рундуков, тихо переговариваются, посматривая в окно. Оправляют одежду. Чечня – это другой мир, это не Россия. Еще до рассуждения о нравах, подметишь внешние отличия. Особенно в одежде. За все время я не видел здесь на женщинах брюк, широко декольтированных блузок или миниюбок. Неяркие, длинные, свободного покроя юбки, платья. У поголовного большинства. Была в вагоне девчонка, в джинсах с заниженным поясом, по-над которым обнажился аппетитный животик. Мы с ней несколько раз курили в тамбуре. Чеченки не курят. Скорее всего эта, как и я, была залетной пташкой. В размышлении по сей счет я и стоял у окна, не заметив, что поезд вступил уже в пригород. И тут – словно гром средь ясного неба. За окном появляется многоэтажка, кажется, девяти. Точнее, остов бывшего жилого дома. Разрушенные, обгорелые крыша, стены, черные пустые глазницы окон, тысячи щербатин от снарядов и пуль. Первая, как молния, промелькнувшая в голове мысль: неужели нельзя было снести ее, чтобы въезд в город не был так жестоко страшен? Какой прыткий, – отвечу сам себе позже. Тут же за обрушившейся на мое сознание многоэтажкой последовали еще, и еще, и еще. Как восставшие призраки убитых, но не похороненных людей. Снести… Чужую беду руками разведу. Поднять бы газеты с победными реляциями историков: сколько лет сносили сталинградские руины?

Дальнейшее вспоминается как страшный сон. Перрон, люди, большинство из которых милиционеры, с собакой, с автоматами. А потом – город. Бывший город. Я шел по его улицам. Руины, руины, руины. В некоторых живут люди, То там, то здесь под придавленной плитой – комната с уцелевшим оконным проемом, затянутым чем-то сквозящим. Там слышится жизнь. Шокированный, особенно удивлялся я – если это можно назвать так просто удивлением – стенам, испещренным следами от пуль, снарядов. Это сколько же надо было их выпустить. Когда в реформенные времена большинство наших промышленных предприятий увяли, оборонка-то, должно, еще и расцвела. Плохо помню, долго ли я ходил по отметинам бывшего города. Помню, остановил милиционер: ты что, пьян? Помню, сел в автобус на Нальчик, удивленный взгляд водителя. Бесконечно долго выезжали на автомобильную трассу. Вдоль руин. Такой длинный пригород – частный сектор. И тоже развалины. И эти следы от пуль и снарядов. Здесь, в пригороде, тоже боевиков выбивали? Их что, миллион было? И удручающее чувство: когда-нибудь кончится эта панорама?

Очнулся, кто-то тряс меня за плечо:

– Мушшына, проснись.

Сидящие в соседних креслах женщины отводили сочувственные взгляды. А тот, что тряс за плечо, протягивал бутылку вина.

– Випей – успокойся. Первий раз приежжал?

Читатель может так и подумать: Грозного-то там и нет.

Немножко есть. Построены и строятся новые многоэтажки. Немало и добротно возводится в частном секторе. (А потому рынки строительных материалов на каждом шагу.) Иногда встретится какой-нибудь благоустроенный уголок. Как-то даже проехал мимо ухоженной площади с большущим памятником Ахмаду Кадырову. На некоторых, то ли отстроенных, то ли уцелевших домах – портреты троицы: А.Кадыров – бывший, уничтоженный президент, А.Алханов – нынешний, пока еще живой и Рамзан – сын А.Кадырова. У Рамзана на груди звезда Героя. То ли сами пририсовали, то ли наш спец, не припомню когда, вручил.

Выбирался я из ада на перекладных. Грозный – Нальчик, Нальчик – Пятигорск, Пятигорск – Минводы и т.д. Всю дорогу спал. Словно вечность целую пахали на мне. Впервые в жизни в моем сознании неверующего во сне сложилась молитва.

Появившись на свет безбожником,

Не признавшим ни Судию небесного, ни в черта не верившим,

Долгую жизнь выстоял я стоиком несогбенным.

Но, потерявши вдруг в отчаянии веру в праведность,

Угнетен сегодня мыслями навязчивыми.

Я поверю в Твое, Господи, всесилие

И признаю несовершенными прошлые воззрения свои,

Если только внемлешь Ты мне, услышав мои стенания.

Не бывает народа плохого иль хорошего.

Каждому под солнцем отведено место обетованное.

Не сведет случай воедино и десяти человек с худыми намерениями.

Но найдутся средь них, кто, прикрывшись спинами безвинных,

Будут творить дела недобрые.

Так и кровь, проливаемая сегодня днем и ночью нескончаемо, –

Не суть зло всего человечества.

Как безумный маньяк, жертвенник окропив свежей кровью,

Хитрой лисой запутает следы,

Отрекаются от содеянного сильные мира сего,

Кивая друг на друга беззастенчиво,