Цифровые грезы

– Напиши что-нибудь Элисальде для «Фаренгейта», – предложил Себастьян, но подросток окинул его полным презрения взглядом, словно говоря, что его дело – большая литература, а не какая-то журнальная дешевка.

О, гордыня литераторов, подумал Себастьян. Писать то, что потом утонет в архивах никем не читаемых книг. Какая удача, что в этот момент Джуниор попросил его зайти в кабинет.

Джуниор хотел представить Инес, их нового фотографа. С сегодняшнего дня она будет работать с нами. Миниатюрная, короткие волосы, испуганное выражение лица, пару лет назад выпустила весьма хорошо принятый критикой фотоальбом Маркакольо – городишки на полдороге между долиной и Чапаре, считающегося центром торговли кокаином.

– Чудесный фотограф. Подарок судьбы. Идеально впишется в «ТП», – выстрелил Джуниор с обычным лаконизмом.

Такое впечатление, что в детстве он проглотил телеграфный аппарат. Джуниор стремительно лысел и носил рубашки с таким длинным рукавом, что из манжет выглядывали пальцы – он словно рассчитывал подрасти еще на несколько сантиметров и перестать казаться карликом с наполеоновскими замашками.

– Очень рад познакомиться с женщиной, которая скоро возненавидит меня за то, что я трогаю ее неприкосновенные фотографии, – поклонился Себастьян.

Инес не заметила в его словах и намека на юмор. Пуристка, подумал Себастьян. Одна из тех, кто считает, что ее творения священны и горе-горькое осмелившемуся осквернить их PhotoShop'oм. Тем лучше. Посмотрим, узнает ли она своих чад, когда я с ними поработаю.

– Восхищена вашими Цифровыми Созданиями, – сказала она. – Но ведь технически вы не фотограф?

– Технически нет. И не технически тоже.

Себастьян припомнил юные годы в Дон Боско, легендарную фотолабораторию рядом с аудиториями Центрального зала и комнатой аудиовизуальных пособий; об этом затемненом помещении в школе ходили самые разнообразные истории; там во мраке ученики возились со своими нитратами и сульфатами, проявляя негативы обнаженных натурщиц, и многие из них находили в фотографии свое призвание. Себастьян был там всего раз – в начале своего особенно успешного спортивного года – и именно тогда потерял девственность, попав в руки библиотекарши, обожавшей Серруто[31] и когда ей лижут спину. Это был печальный опыт – Себастьяну было тогда всего тринадцать – и больше в лабораторию он возвращаться не захотел. Может, поэтому фотография в своем традиционном представлении так его и не заинтересовала. Все началось, когда он понял, что может творить со снимками благодаря PhotoShop'у.

– Но, – хромая к двери (в шестнадцать лет он упал с лошади и с тех пор припадал на ногу), заметил Джуниор, – если ты не ас цифровой фотографии, то кто же?

– Приключения спеца по цифровой фотографии в Рио-Фухитиво, – проговорила Инес, но Себастьян не понял аллюзии.

– Кто? – он пожал плечами. – Пусть Инес и скажет. Кто я, Инес?.

– Я лучше промолчу, – хмыкнула она.

Себастьяну это понравилось – новенькая умна. А еще у нее короткие волосы, это плюс – ее легко оцифровать и пристраивать любые волосы, хвостики, пучки, локоны – все что угодно, – которые изменят ее внешность до неузнаваемости. Нужно попросить ее фотографию для архива.

Но ему на самом деле было бы интересно узнать, кто же он такой. Кто, почему такой, почему не другой.

Он вернулся к себе. Остановился на пороге, наблюдая за работой Брауделя, который и не заметил прихода Себастьяна. Он возился над некрологом ветерана Герра де Чако,[32] который покончил с собой, отравившись бытовым газом на кухне. Браудель рылся в архивах в поисках подходящего лаврового венка, в котором некто Педро Хименес Мамани распрощается с согражданами с соответствующей страницы. Художник был человеком немногословным, так что разговоры были необязательны. Себастьян давно оставил попытки разобраться в этом философе с докторской степенью, который всегда знал на один язык больше, чем полагал его собеседник (судя по тем изданиям, которые он читал в Интернете). Что доктор философии делал в газете, выполняя работу, которая под силу любому пятнадцатилетнему завсегдатаю «Tomorrow Now» после получасового инструктирования? Пиксель рассказывал некую трогательную историю, что-то насчет наложившей на себя руки матери, о помрачении рассудка, вылившемся в два года бесконечного повторения одной той же фразы: «Для чего слова?». Странная ирония – после всего этого оказаться в конторе, где все словно кричало: «Действительно, для чего слова?!»

– Пикселя видел?

Браудель оставил мышь и одарил Себастьяна таким взглядом, будто тот отвлек его ни много ни мало от создания симфонии.

– В клинике.

– Он заходил?

– Пришел и ушел.

– А ты?

– Пришел и остался.