Циклон над Сарыджаз

— Не верю я в это. Не принадлежность к роду определяет судьбу человека. Другое дело, что вобьют ему в голову. Главное — какими глазами он сам видит мир. Не захочет думать — поплетется за обычаем, как баран за козлом. А если у него на плечах не пустой кувшин, то пойдет не с родом, а с народом.

— Ты знаешь таких? А? Знаешь?

— Конечно! Когда мы боролись с бандами басмачей, вместе со мной в отряде служил внук ханши Курманджан-дахта. Не чета Аргынбаевым по рождению. Отличный джигит. Батыров Турэ. Не раз мы рисковали жизнью друг за друга. Будь Исмагул и Кадыркул хорошими людьми, не выступай они против народа с оружием, кто посмел бы произнести о них дурное слово? Не-ет! Та кровь, о которой ты говоришь, — стоячая вода!

Ахмет-ходжа плотнее завернулся в тулуп и затих, будто уснул.

За полночь поредела россыпь желтых огоньков в стороне Гуляевки. Осталось лишь несколько, что светились попарно, будто глаза зверья.

Я очень продрог, и, сколько ни прыгал, колотя валенками один о другой, мороз ледяными иглами пронзал ноги в мокрых портянках. И эти тонкие иглы были так пронзительны, что доставали до сердца — я чувствовал, как оно ежилось.

Да костра-то нельзя разжечь!

Наконец прибыли Хабардин и старший лейтенант на верблюдах.

Мы попросили его сообщить в колхоз, что заболел Ахмет-ходжа и нужно срочно послать к сакманщицам нового чабана: этой ночью и весь следующий день внимательно следить, кто отправится к Балхашу, через пустыню Саксаулдала; желательно никого не пропустить, задержать, хотя бы на сутки.

Я хорошо растер спиртом ноги. Когда разворачивал с треском смерзшиеся портянки, Ахмет-ходжа сел испуганно, а потом, поцокав языком, предложил подрезать полы тулупа, чтоб смастерить чуни, а не совать ноги в ледяные валенки.

— Опоздал, — усмехнулся старший лейтенант. — Я суконные портянки привез. Обойдемся.

— Я не подлащивался… — вздохнул Ахмет-ходжа. — Не до этого мне.

— Товарищ подполковник, может, кружным путем дозвониться до Бурылбайтальской рабочей дивизии?..

— Запрещаю, товарищ старший оперуполномоченный!

Поели горячего мяса, попили горячей шурпы — бульона. Хабардин в кастрюльке, завернутой в кошму, привез. Как-то пободрей, повеселей стало. Я сел на лошадь, а Хабардин и Ахмет-ходжа на верблюдов и, простившись со старшим лейтенантом, двинулись в пески Саксаулдала, точно держа курс на будущую зарю, которая должна была расцвести ещё только через несколько часов.

Согревшись, я вздремнул в седле. И уж верно после разговора о чистоте рода и силе родственной крови приснилась мне старуха Батмакан. Только видел я её не такой ласковой, какой она была наяву. Предстала она в воображении тщедушной и горбатой с блестящими медными когтями и медным носом, позеленевшим от злости. Она скакала подле меня, обнажая гнилые клыки в запавшем рту, пришептывая: «Отдай кровь! Отдай сердце!» Эта сказочная Джез-кемпир, или баба-яга, тянулась и никак почему-то не могла дотянуться до моей груди отточенными, как пики, когтями.

Очнувшись, я сплюнул:

— Чертовщина какая-то…

— В чём дело? — спросил Вася.

Рассмеявшись, я пересказал сон.

Ахмет-ходжа высунул красный нос из ворота тулупа:

— На таком морозе гурии рая не привидятся.

Перевалило за полдень, стало вечереть, а мы ехали и ехали. Ещё и ещё день.

Посыпался густой крупный снег, и сразу потеплело, стих пронзительный ветер. Всё скрылось, и лишь в глухой тиши казалось, будто слышится мягкий шорох вяло опускавшихся хлопьев. Время остановилось, пропал его смысл, а следовало спешить. Но и гнать нельзя — животные устанут.

Так было всю ночь; мы словно не двинулись с места, потому что движение меж летящего снега не ощущалось. Когда рассвело, снегопад прекратился, тучи исчезли, точно просыпались на землю без остатка. А они на самом деле зависли над горизонтом, словно горы, затягивая восход солнца. Над нашими головами простиралось в самой выси непомерно огромное облако, похожее на белую шкурку каракуля — тугой виток к тугому витку. Его солнце подсвечивало внизу. Наблюдать такое было странно и очень приятно.

По чуротам стояли саксауловые рощи, серые, без тени на снегу, лохматые, корявые и сквозные. Мы видели, как поднимается из сугроба и ближнее и самое далекое дерево, каждое в отдельности, само по себе. В тот бессолнечный и ослепительный, скорее слепящий день нервные, измученные деревья выглядели красивыми, замершими в своем безмолвном страдании.

На опушках попадались песчаные акации. Они изящно, совсем, как березы, опускали долу прозрачные нежно-фиолетовые пряди длинных ветвей, концы которых утопали в сугробах. Ветвистые кусты тамариска принакрылись снежными папахами. Мелкие шары колючек щеголяли в белых тюбетейках.

Верблюды, очевидно, чувствовали себя нашими хозяевами в прекрасном замершем мире. Они гордо несли свои головы, украшенные рыжими чубами. Толстогубые морды их выражали спокойствие и удовлетворение. Они знали всё и ступали, не глядя под ноги, с торжественной церемонностью владык.