Цимес

«…а что же, конечно, просто. Куда уж проще. Только понимать это начинаешь не сразу, потому что, если бы сразу, столько всего бы не случилось. Жил бы себе спокойно, когда положено; женился бы, когда положено; ребенка б родил, может, даже и не одного. Дом, семья, работа — разве плохо? Все так живут, чем я лучше? Или хуже? И вообще, можно сказать, повезло, такая, как Катя, не каждому попадается и нечасто, очень-очень нечасто. Красивая, неглупая, преданная, самостоятельная. И что такое муж-летчик, знает не понаслышке. Конечно, ребенок маленький, так ведь и сама не девочка уже, слава богу, женщина, молодая женщина, в соку. К тому же это не просто ребенок, а Лешкин сын, так что… Короче, посмотрим, будет твердая мужская рука, глядишь, все и образуется. Да и своего еще родим, почему же нет? Отчего же тоскливо-то так, а? Сам себя уговариваю, словно… То, что было, — было, уже не вернется. Похоронено временем и засыпано его опавшими листьями. Есть то, что изменить невозможно. Была она, Саша, и нет. И уже не будет никогда. А выходит все так, как написано в той самой книжке. Вот она стоит на полке, ее, Сашин, подарок. Может, предчувствие — разлуки или не знаю чего, а только не могу забыть ни сами эти слова, ни как она их произнесла тогда: “И я протягиваю к тебе руки — через прошлое, настоящее и будущее. Через все, что не случилось и не случится уже никогда”.

Не могу, и все. Никак…»

У нее были аквамариновые глаза и светлые, почти белые волосы. Он зарывался в них лицом, припадал к ней и на секунду затихал, понимая, что время остановилось. Затихнуть больше чем на секунду он просто не мог — вот же она, рядом: ее губы, ее руки, она вся.

Однажды и совершенно неожиданно для самого себя он сказал ей:

— Саша, давай поженимся, а?

— Милый мой, — улыбнулась она. — Ну конечно, конечно же, мы поженимся, но только в другой жизни, ладно? В следующей. В этой нам и так слишком уж повезло, что мы встретились. Желать большего — все равно что желать абсолютного счастья — грешно. Многим и многим, ты и сам знаешь, крохи достаются, а нам смотри сколько солнца. Может, это ты его привозишь на своем самолете — каждый раз по чуть-чуть?

— Ага, каждый раз по лучику — для тебя.

— Ты мой лучик.

— Я не лучик, я летчик. Но все равно — твой…

Сережа таял — от ее слов, от ее голоса, от того, что она всегда рядом, так близко — даже тянуться не надо.

…Командировка была долгая, больше полугода, связи почти никакой, — есть, есть еще такие места на земле и такие командировки, что тут поделаешь.

Невозможно было поверить, что она просто не дождалась. Он и не верил, только от этого было не легче. Саша исчезла, словно и не было ее никогда, — совсем. В ее квартире жили чужие люди, по телефону отвечали разные незнакомые голоса — какой-то офис. Ее окружение, сослуживцы, те, кого он знал, кого смог найти, пожимали плечами — вдруг уволилась, уехала, куда — не сказала, попрощались по телефону, обещала звонить…

Время вернулось, а жизнь… нет, не кончилась, конечно. Она просто стала серая — цвета исчезли, не стало их больше, словно отменили. И он понял, что Саша и была его единственная любовь. Не то чтобы он задумывался об этом, нет, вот только тоска не ушла, стала привычной, временами почти незаметной, прижилась, — и это было хуже всего.

Только много позже — прошло целых три года, случайно — он узнал. Увидел однажды у метро ее подругу, вспомнил, подвез до дому. Та и проболталась…

Очень редкое заболевание, называется просто: «картонная кожа». Разумеется, у него есть обычное медицинское название, и латинское тоже есть. Нет только лечения, вот в чем дело. Настоящего — нет. Кожа постепенно, иногда очень медленно, грубеет, теряет чувствительность, делается неживой, как картон. Это может длиться долго. Иногда — годы.

Она знала. И позволила себе быть счастливой сколько смогла, до тех пор, пока… То, что его в тот момент не было рядом, все упростило: не было объяснений, вопросов, сочувствия, вообще ничего не было.

Не стало и ее, словно тоже не было никогда. Мираж…

А теперь вот — Катя.

«…наконец, а я? Молчу, как дура, глаз на него поднять не могу, а ведь ждала, и как ждала. Что же делать-то? Если бы раньше, всего на несколько лет, еще до… Он же не виноват, Сережа, никто не виноват. Мы же с ним живем, не просто в кино по вечерам. И Антошка, да и привыкла я к нему, уже привыкла. Слово-то какое ужасное, господи. Лешенька, миленький, хоть ты мне подскажи — оттуда. Ну пожалуйста, только ты один и можешь…»

Вот откуда это берется — стоит перед тобой совершенно незнакомый человек. Вроде бы самый обычный, ничего особенного, а губы твои уже улыбаются и не просто улыбаются, а в ответ на его улыбку. И ты уже совершенно точно знаешь, о чем он думает и что скажет, и что это все совсем не важно, потому что сердце твое начинает биться и трепетать, как у самой настоящей канарейки. И молчишь не оттого, что вдруг перехватило горло и забылись все слова, а потому что они — слова — бессильны. И начинаешь петь каждым своим движеньем — глаз, рук, движеньем души, всем своим существом, всем горлом — вот как птица.