Цимес

— Конечно, ничего такого особенного. Ой, погоди, меня зовут… Послушай, давай через три часа на нашем месте. Ладно? У меня будет целых полчаса. Пока. Лю…

У этого есть много названий, и я знаю их все или почти все. И самым подходящим было бы «связался черт с младенцем» — если бы только этим младенцем не оказался я. Еще я знаю, что такое чувство быстро проходит — и это правильно. Потому что так должно быть. Так было, есть и так будет. Вот только, боюсь, не с нами. Мы-то как раз завязли глубоко и крепко, и скорее всего потому, что из нас двоих черт на самом деле именно она, Наташа.

Началось это вовсе не полтора года назад. Гораздо раньше — до нашей встречи и, может быть, даже еще до ее рождения. Я понял это в ту самую минуту, когда ее увидел. Ну а уж с той минуты, как увидел… Было ей тогда — да-да — тринадцать, и она стала со мной сразу резко, по-подростковому агрессивна: защитная реакция животного, зверя или девочки, которую я так мучительно, с первого взгляда — полюбил? захотел? учуял?

К тому времени я уже полгода встречался с Ритой. Как обычно и бывает, все вышло случайно, по крайней мере на первый взгляд. По крайней мере, мне тогда так показалось. Я открыл дверь своим ключом, вошел и услышал не Ритино обычное: «Марик, это ты?», а два голоса, говорящих по-английски: Ритин — тихий и до мелочей знакомый, и монотонный, чуть даже хрипловатый и резкий — другой. Помнится, сразу захотелось, чтобы этот другой замолчал, — почему?

Рита нас и познакомила, вернее, представила мне — ее. Они вышли из комнаты, и она сказала: «Познакомься, вот та самая девочка, про которую я тебе рассказывала, — моя почти что дочка, хоть и ученица. В общем, вот она, Наташа». Конечно же, я помнил эту историю, ведь ее главной героиней была Рита, которую я любил. Тогда — любил…

Я протянул Наташе руку, она вложила в нее свою, маленькую и горячую, как лед, ладошку, тут же поспешно выдернула, покраснела и, что-то пробормотав себе под нос, буквально вылетела из квартиры. По-моему, на ней была какая-то майка с тонкими бретельками, совершенно детская короткая юбка — почему-то она показалась мне голой.

— Господи, как она смутилась, бедняжка, — засмеялась ей вслед Рита. — Это из-за тебя. Ну ничего, скоро она поймет свою силу, еще года три-четыре, и тогда…

Я кивнул и проглотил слюну. Она по-прежнему стояла передо мной: чуть раскосые серо-зеленые глаза, матовая кожа и гладкие, почти детские коленки. На одной была свежая ссадина и капля запекшейся крови. И я вдруг захотел ее. Чудовищно и необъяснимо. Даже не как женщину, а как… неведомого зверька — гибкого, хитрого, опасного, который пока что и сам не осознал свою опасность и свою силу.

Я всегда любил зрелых женщин. Я и сейчас их люблю. То, что произошломежду нами — мной и Наташей, — случайность, ошибка, совершенно дикая, невероятная флуктуация. Этого ни в коем случае не должно было произойти — и все-таки произошло. И если кому-нибудь по ту или по эту сторону добра и зла захочется вменить это мне в вину, я поклянусь чем угодно — нет. Потому что дело не в возрасте, дело в сути. В том, что играет, поет, переливается всеми цветами неба и земли у нее внутри, — все это создано для меня и мое, и проклят будет тот, кто не понял бы меня.

Я не трогал ее — до прошлого лета. Я не мог и не хотел лишить ее детства. Смешно сказать… Мы встречались украдкой, чтобы держать друг друга за руки и болтать обо всякой ерунде. Она росла у меня на глазах и писала мне смешные письма, она посылала мне свои фотографии, от которых кипела кровь и мутилось сознание. Она так стремительно взрослела и однажды — вдруг — отдала мне себя навечно, не спрашивая и не сомневаясь. И от этой ее уверенности в себе, в своей прелести и силе, в правоте того, что должно было случиться, я потерял голову еще больше.

Июнь и небо. Пахнет свежескошенной травой. Домик-развалюха, зато на самом берегу. Под окном молодая береза, клевер и пчелы — они ведь любят, где сладко. Сладко ли ей сейчас? Впервые я задумываюсь о том, что чувствует женщина, которая рядом. Сколько их было… Я всегда был уверен, что им со мной хорошо. А сейчас… сейчас мне этого мало. Мне необходимо знать наверняка, что ей, Наташе, так же хорошо, как и мне. Не лучше, нет, потому что лучше не бывает. Потому что лучше — просто не может быть.

И что же это — такая власть женщины надо мной?

Неужели зло?

2

Все волнения, всю печаль

Твоего смятенного сердца

Гибкой иве отдай.

…лежать на стареньком одеяле прямо под яблоней и смотреть, как солнце клонится к горизонту. Там, за горизонтом, уже другой день, другая жизнь. Но разве это так уж обязательно — дожить до завтра? Счастье — вот, протяни руку и дотронешься. Наташина голова на моей груди, и этот сумасшедший запах лета и ее тела, и единственное, чего хочется на самом деле, — остаться в этом предзакатном сегодня навсегда, навсегда, навсегда…

— Как ты думаешь, зачем человек рождается на свет?

— Ну как зачем? Чтобы жить.

— И все?

— Конечно. А разве нет?

— Тогда это скучно. Должно быть что-то еще.

— И что же? Ты знаешь?

— Да. Но если я скажу, ты будешь смеяться.