Цимес

— Да, все племя. Мы бросили свои дома, дворы, домашнюю утварь. Бросили все и ушли.

— Почему? Разве такое может быть, Мигель? Расскажи.

— Города убивали нас, делали ненасытными и даже жестокими. Когда мы это поняли, то ушли, чтобы не начать убивать друг друга. Спасти тот кусочек солнца, который был в каждом из нас.

— Когда-нибудь я вас всех обязательно нарисую, все племя. Обещаю.

— Да. Все так и будет.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорит мой бог, а он никогда не ошибается.

— А бог — это что?

— Это начало всего, что ты видишь, всего, что вокруг. Без него ничего не было, нет и не будет. Он вечен, и он во всем.

— Значит, и во мне тоже? Тогда я хочу с ним познакомиться.

— Ты с ним уже знакома, только сама об этом не догадываешься. Тебе надо немного подрасти.

— А как я узнаю, что уже подросла? Мне не хочется ждать слишком долго.

— Это случится, когда ты научишься чувствовать чужую боль как свою. И тебе не придется слишком долго ждать.

— А вот еще… Если бог вечен и он в каждом из нас, почему люди умирают?

— Люди не умирают. С концом одной жизни наступает другая. Это как пересесть из старой лодки в новую, чтобы плыть дальше по реке времени.

— Куда плыть, Мигель? И зачем?

— За тем, что каждый из нас стремится найти. Свое отражение, свою тень, а на самом деле — себя. Ведь каждый человек лишь половина целого, половина того, чем может быть, вот он и ищет недостающую половину. Но одной жизни для этого бывает мало.

— А когда находит, то что?

— Это очень трудно объяснить. Представь, что ты дерево или цветок магнолии. И бог у тебя внутри начинает смеяться.

— Ты так понятно и просто все объясняешь, а мне почему-то ужасно не хватает слов. Они такие непослушные.

— Зато ты рисуешь. Твои рисунки умеют говорить лучше всяких слов, — Мигель кряхтя поднимается с камня и гладит меня по голове. — Ну, беги домой, становится жарко. Солнце палит так, как все люди майя вместе. Пора приниматься за работу. Еще очень много надо успеть.

Последняя запись в моем дневнике

Сегодня я открываю свой дневник в последний раз. Очень долго он был единственным, с кем я могла разговаривать обо всем на свете и просто — обо всем. Но ведь если что-то должно быть — оно наступает. Как сегодняшнее утро.

Я вошла и увидела бабушку и седого бородатого мужчину в черном костюме и белой рубашке. Они стояли, прижавшись друг к другу. Чуть в стороне стояла мама и кусала губы.

— Нюта, — сказала бабушка, — ты ведь знаешь, кто это? Ты ведь уже догадалась, правда?

Я хотела кивнуть, но слова вдруг послушались и вылетели из своих коробок, как птицы. Впервые в жизни.

— Да, — ответила я, глядя на него. — Поверь, и все исполнится. Все так и вышло.

И мама бросилась мне на шею.

… — Вам некого было называть папой и дедушкой, а у меня не было других детей и других внуков — это так. Это и должно было быть так.

— А бабушка?

— Она заплатила самую дорогую цену, потому что любила меня.

— А вы разве нет?

— И я. Но я раввин и мужчина, я видел дальше. Я знал.

— Тогда вы еще не были раввином.

— Раввинами не становятся, раввинами рождаются. Наши имена записаны в Торе. Однажды я увидел там свое.

— Разве мало тех, кого зовут так же, как вас? Может быть…

— Наверное, много. Но кроме имени я увидел еще и даты. Это было мое имя, дитя, и ты — самое лучшее доказательство. — Он помолчал. — Я понимаю, почему ты говоришь мне «вы», но ты постарайся, ладно? А теперь пойдем. Покажи мне ее.

В центре гостиной, прислоненная к спинке кресла, стояла, глядя на нас, моя «Магнолия». Она улыбалась нам миллионами лиц своих лепестков, и в каждом светилась частица солнца, которая словно и не угасала никогда, как частица бога. Потому что разве можно погасить солнце?

Время то ли замерло, то ли его не стало вовсе, как не стало инквизиции и распятия Христа, Дрездена и Ковентри, Треблинки и Бабьего Яра, а об Освенциме никто даже не слыхал.

Рядом раздалось быстрое неразборчивое бормотание, в котором я не поняла ни слова — дедушка молился. Когда оно затихло, я спросила:

— Эта молитва — о чем она?

Вместо ответа я услышала:

— Скажи мне, как ты ее назвала?

— «Магнолия».

— Я просил всевышнего, чтобы он дал твоей «Магнолии» место рядом со свитком Торы в том храме, который будет построен. И пусть каждый, кто придет туда, увидит ее. А еще, — он неожиданно улыбнулся, и я почувствовала на затылке его ладонь, — еще я молился за тебя, потому что все только начинается.

ЗАБВЕНИЕ

Поднявшись по узкой, крутой, с резными деревянными перилами лестнице, попадаешь в крохотную мансарду с большим круглым окном и улицей за ним. Узкая и белая, она тянется и тянется, подставляя себя солнцу, пока не вливается наконец в раскаленный город. Вся как на ладони, мы знаем друг друга в лицо.

Здесь Нюта пишет.

Семь лет. То, что произошло за это время с нами, ни представить, ни описать невозможно. Да и зачем? Я оберегаю ее, а вместе с ней ту боль и тот свет, которые и есть мы. Мы все.

Порой мне кажется, что она старше всех нас, живущих, вместе взятых. Есть такое выражение в ее глазах, когда она замирает на секунду, прежде чем коснуться кистью холста, или просто молчит.