Цимес

Она потянула за ленту, тряхнула волосами.

— А теперь скажи…Ты уже видел меня сегодня без одежды, рисовал. И вот сейчас. Что ты чувствуешь? Какая между нами разница — мной там и мной здесь?

— Там… Там ты была обнаженная, — голос был как будто не мой, — а здесь ты — голая…

Она вздохнула, и мое лицо оказалось прижатым к ее животу.

От нее пахло молоком и зверем.

До Полиньки у меня и правда никого не было. Может быть, поэтому мне запомнилось все, до последней, самой незначительной детали, до капельки пота над ее верхней губой и крохотного пореза под мышкой.

А может быть, по совершенно другой причине — она была настоящая.

Мы с солнцем изучали ее тело каждый по-своему, но вместе. Оно — просочившись сквозь щель между неплотно задернутыми занавесками и поначалу заплутав было в волосах, осмелело и двинулось дальше. Вслед за ним двинулся и я, приникая губами к каждой складке, каждому солнечному блику, каждой едва пролегшей тени на ее коже, не оставляя ни одного самого маломальского секрета.

— Знаешь, где у меня точка джи? — Полинька привстала на локте, чтобы не пропустить ничего из того, чем самозабвенно занимались мы со светилом.

Пришлось на секунду оторваться от ее тела, и это было невыносимо.

— Нет, — пробормотал я, — не мешай. Я как раз этим и занимаюсь. Ищу.

— Я сама тебе покажу, — она запустила руку в мою шевелюру. — У меня не точка, у меня многоточие. Они у меня везде, понимаешь? Повсюду. И это ужасно хлопотно, — тут она прижала мою голову так, что стало невозможно дышать, но это было совсем не важно, — сплошная морока.

— Тогда я расставлю их в алфавитном порядке, — каким-то чудом мне все-таки удалось от нее оторваться.

— Зачем?

— Чтобы ни одна из них не была забыта. Ведь именно этого ты хочешь?

— А я-то думала, ты неопытный.

— Так и есть, я просто схватываю на ле…

Закончить фразу она мне, конечно же, не дала.

Потом мы завтракали, и на Полиньке совсем ничего не было. Она сидела и болтала ослепительно голой ногой, а солнце светило, будто в последний раз. Бывают такие моменты в жизни, про которые никто и никогда, никому, — ведь все равно не поверят.

— Скоро почти сутки, как мы знакомы.

— А мне кажется, год, не меньше.

— С ума сойти: всего сутки и целый год удовольствия. Цимес, да и только.

— Цимес я люблю. Бабушка его очень вкусно готовила. Только ты еще вкуснее, Полинька, не сравнить ни с каким цимесом.

— Правда?

— Не то слово. Особенно точки джи — каждая следующая вкуснее предыдущей, а ведь и предыдущая была вкуснее некуда.

— Ты и правда подарок, Адамчик, как же я вчера тебя угадала.

— Так меня мама называет.

Она поглядела на меня как-то по-другому, серьезней, и было еще что-то, какая-то странная поволока в ее взгляде, я так до конца и не понял.

— Хочешь, чтобы я называла тебя так или как-то еще? Ты не стесняйся, скажи…

— Все равно. Я сейчас совсем о другом думаю.

— О чем же это? — она ставит на стол чашку с кофе, закидывает руки за голову, тянется. — Ну?

— О том, что сбился со счета, запутался в этих твоих точках джи. Совсем не помню, на какой из них я остановился. Забыл, и все.

— И что же теперь делать? — она произнесла это медленно, и ее ноги потянулись ко мне, как реки.

— Придется начать с начала, — я опустился перед ней на колени, — а что же еще?

— Может быть, — она произнесла это едва слышно, наверное потому, что уже закрыла глаза. — Пожалуй. Скорее всего, да…

Я ушел лишь под вечер и только дома понял, что не взял у нее номер телефона. Поэтому ближе к вечеру в понедельник я уже стоял у ее двери. Открыла Софья Марковна.

— Вам кого, молодой человек?

Под вешалкой я увидел мужские ботинки.

— Мне Полиньку. Она дома?

— Одну минуту, я сейчас посмотрю.

Полинька не выходила очень долго, а когда все-таки вышла, я ее не узнал. Волосы высоко забраны, сильно подкрашенные глаза, темно-синее, почти в пол, платье с высоким разрезом. Мне она даже не улыбнулась.

— Адам? Зачем ты здесь?

— Я… забыл взять у тебя номер телефона.

— Сейчас это не важно и не время, я занята. Я найду тебя сама. Потом. А теперь иди, хорошо?

Всю неделю, само собой, я только о ней и думал, но увиделись мы вновь лишь в пятницу на кафедре рисунка. Полинька позировала сидя, задрапированная какой-то накидкой, похожей на штору. Она показалась мне грустной, но, увидев меня, улыбнулась, помахала рукой. И снова была заснеженная улица, уже привычная мне, ее комната, и сама Полинька, отчего-то совсем другая: тихая, покорная и ставшая от этого желанней, чем прежде. Сегодня она даже пахла по-другому — больше молоком, чем зверем. А еще мы гораздо больше разговаривали, и это вовсе не показалось мне странным. Странным было другое: едва отдышавшись и глядя невидящими глазами в потолок, она спросила:

— Адамчик, а что такое любовь?

— Наверное, то, что у нас с тобой. Ведь так?

— Раз наверное, значит, ты не уверен.

— Не знаю, я ведь кроме тебя никого еще не любил. Тогда скажи сама.

— Любовь, миленький, это взаимная капитуляция.

— Выходит, вся остальная жизнь — это война?

— Да, так оно и есть на самом деле. Вся жизнь война, и только иногда случаются маленькие передышки. Вот как ты сейчас.