Циничные теории. Как все стали спорить о расе, гендере и идентичности и что в этом плохого

Сама «теория» в том особом смысле, который этот термин начал приобретать с середины шестидесятых годов, является постмодернистским феноменом, а успех и распространение «теории» сами по себе являются симптомом постмодернизма[56].

Иначе говоря, к концу 1990-х годов постмодернизм в его чистейшем, первозданном виде вышел из моды, а вот Теория – нет. Она подарила радикальным активистам, включая активистов академических, всесторонний способ мышления о мире и обществе, который до сих пор оказывает влияние на многие гуманитарные дисциплины, а кроме того, глубоко пробрался и в социальные науки, особенно в социологию, антропологию и психологию[57]. Постмодернизм был переосмыслен и с тех пор стал основой доминирующих форм научных исследований, активизма и прочих направлений профессиональной работы с идентичностью, культурой и социальной справедливостью.

Тем не менее нередко представители научных кругов, чья работа согласуется с постмодернистскими принципом знания и политическим принципом, пренебрежительно отзываются о постмодернизме и настаивают, что не прибегают к его методам в своей деятельности. Джонатан Готтшалл, видный литературовед-эволюционист, предлагает свое объяснение этому странному явлению. Он утверждает, что среди академиков левых взглядов «освободительная парадигма» (liberationist paradigm) – стремление отделить человеческую природу от биологии в дискуссии об обществе – углубилась настолько, что во многих областях подразумевается уже по умолчанию. «Оживленные слухи о кончине теории, – тем самым говорит нам Готтшалл, – явно преждевременны»[58].

Возможно, что, по иронии судьбы, многие ученые, включая и тех, кто полагал, что полностью отверг Теорию и заявлял о работе исключительно с эмпирическими данными[59], впитали ее настолько глубоко, что просто перестали замечать. Как утверждает Брайан Макхейл:

«Теория» как таковая дожила до нового тысячелетия. Если сейчас она не так сильно бросается в глаза, как в 1970-е и 1980-е, пиковый период постмодернизма, то лишь потому, что, став поистине вездесущей, она сделалась практически незаметной. С конца восьмидесятых «теория» прежде всего оживила дискурсы феминизма, гендерных исследований и исследований сексуальности и легла в основу того, что стало называться «культурными исследованиями»[60].

Называем ли мы это «постмодернизмом», «прикладным постмодернизмом», «Теорией» или как-нибудь еще, но концепция общества, основанная на постмодернистских принципах знания и политики – наборе радикально скептических представлений, согласно которым знание, власть и язык – это всего лишь репрессивные социальные конструкты, поставленные на службу сильным мира сего, – не только дожила до сегодняшнего дня в относительной целости и сохранности, но еще и расцвела пышным цветом во многих областях «исследований» идентичности и культуры, особенно в так называемых «теоретических гуманитарных науках» (theoretical humanities). Те, в свою очередь, оказывают влияние на социальные науки и профессиональные программы в сферах образования, права, психологии и общественной деятельности и зачастую задают в них тон; а активисты и медиа переносят их в массовую культуру. В результате всеобщего академического признания Теории постмодернизм стал применим на практике, а значит, доступен и для активистов, и для широкой публики.

Применяя неприменимое

В начале XVII века, когда Просвещение начало завоевывать Европу и преображать человеческое мышление, ряд ведущих умов вступил в схватку с новой проблемой – радикальным сомнением: убеждением, что не существует никаких разумных оснований верить во что бы то ни было. Наиболее известным среди них был французский математик, ученый и философ Рене Декарт, который в 1673 году в своем «Рассуждении о методе» впервые сформулировал фразу, ставшую краеугольным камнем его философии, совместившей философский метод с верой в Бога: «Je pense, donc je suis»[61] («Я мыслю, следовательно, я существую»). Высказывание Декарта, впоследствии переписанное на латынь как знаменитое «Cogito, ergo sum», стало ответом на деструктивную силу, привнесенную в мир скептицизмом эпохи Просвещения.