Цирк Умберто

— Не признаю, мадам, если это право наносит хоть малейший ущерб нашему делу. Совершенство достигается лишь путем наиполнейшего самоотречения. Мы, жрецы древнего циркового искусства, должны найти в себе силы отказаться от всего, что уводит нас в сторону. Мы отреклись от домашнего очага, мирских дел, от спокойной, удобной жизни в безопасности, от уверенности в завтрашнем дне, от условностей и бог знает от чего еще. Мы поставили себя вне общества. Этим должно гордиться, это величайшее благо, но это же и проклятие. Мы отдали себя под власть иных законов, нежели те, что повелевают людьми, и потеряли право на тихое счастье. Каждый из нас так или иначе играет со смертью и ежедневно репетирует, чтобы выяснить, как далеко он может зайти в этой игре. Мадам, это нельзя назвать нормальной жизнью. Даже рыцари средневековья, даже солдаты во время войны не ставят жизнь на карту день за днем, месяц за месяцем, год за годом. Это делают лишь люди особого ордена, имя которому — цирк. И тот, кто посвятил себя этому ордену, не имеет права влюбляться. Не имеет права разрывать узы нашего братства. Мы не принадлежим самим себе, каждый из нас тесно связан с другим и может либо укрепить, либо ослабить целое. Любовь в нашем братстве лишь тогда оправдана, когда она не ослабляет, а укрепляет его. Таков закон изгоев. Нынче его не соблюдают, и оттого паше искусство приходит в упадок. Люди, которые были способны пожертвовать ради него всем на свете, один за другим сходят в могилу, зато все больше становится тех, кто стремится жить по общечеловеческим нормам. Каждый такой человек открывает доступ в свое сердце самому коварному для нас врагу — страху.

Вашек побледнел: разговор принял неожиданный оборот. Не знай он, что встреча эта случайна, он и ее счел бы коварной интригой. Но перед ним сидел ветеран манежа, каждому слову которого он верил с первой же минуты, и этот человек, сам того не сознавая, вонзал нож в сердце Вашека. Юношу охватил страх, ему было не по себе, в глазах у него помутилось, голос, произносящий приговор, казалось, доносился откуда-то издалека. При мысли о том, что директорша не преминет ухватиться за эти слова, у Вашека останавливалось сердце. Но, к своему удивлению и радости, он услышал, как она, поднимаясь, отвечает чуть дрожащим голосом:

— Извините, господин директор, что я прерываю вас. Но дело уже идет к вечеру… Не хотели бы вы осмотреть наши конюшни? Вам это, наверное, будет интересно. А потом, если вы ничего не имеете против, отужинаем у нас — еще разок перекусите в маренготте. Мой муж будет рад познакомиться с вами.

— Мадам, более приятного приглашения я получить не мог. Для нас, старых идеалистов, клич «Коня! Коня! Королевство за коня!» — звучит совершенно по-особому.

На стоянке Петер Бервиц приветствовал конкурента своих предков со всей величественностью эмира белых коней. Господин Вольшлегер тотчас предложил ему перейти на ты. Агнесса и Елена, извинившись, удалились на кухню, а Вашек поспешил к клеткам, чтобы приготовить корм для своих питомцев. Петер с гостем направились к конюшие. Как только Бервиц откинул полог палатки, изнутри донеслось удивленное:

— Боже! Господин Вольшлегер! Возможно ли это? Маэстро… Маэстро!

Конюх Ганс, белый как лунь, бросился навстречу гостю с простертыми руками и сияющим лицом. Господин Вольшлегер остановился, внимательно посмотрел на старика, силясь что-то вспомнить, и вдруг произнес:

— Ганс! Я не ошибаюсь? Ганс! Как поживаешь, старина? Да ты еще при деле… Рад, что узнал меня.

— Как не узнать, — от волнения конюх начал даже заикаться, — разве ж я мог забыть господина Вольшлегера — ведь я столько лет прослужил у вас! Маэстро приметил меня… обучил… Ввек не забуду… Какая честь для нашей конюшни! Такой гость! А я не захватил красного жилета…

Господин Вольшлегер похлопал Ганса по плечу, сказал, что это не столь важно, и двинулся дальше — его манил запах конюшни. Когда он увидел длинную вереницу лошадей, глаза его зажглись. С уверенностью знатока направился он к лучшим экземплярам. Бервиц горделиво выпятил грудь: внимание Вольшлегера привлекли именно те кони, которых и сам Бервиц ценил больше всего. Даже по лошадям было заметно, что в конюшню вошел гроссмейстер. Вольшлегер щелкнул языком, крикнул — и беспокойные жеребцы тотчас насторожились. Их искрометные глаза пристально следили за маленькой фигуркой, и, когда старый дрессировщик подходил ближе, лошади не шарахались, не пугались. Он запускал пальцы в их гривы, похлопывал по шее, гладил по морде, осматривал зубы — и даже самые дикие кони терпеливо сносили прикосновение его твердой, властной руки. Останавливаясь возле животного, господин Вольшлегер интересовался кличкой и ласково повторял ее по нескольку раз. Когда же он направлялся дальше, жеребцы поворачивали вслед ему красивые головы на круто изогнутых шеях и тихонько ржали.