Цирк Умберто

Ужин был роскошный. Агнесса блеснула своими кулинарными способностями, своим гостеприимством. К удовольствию хозяйки, гость сполна оценил ее изобретательность. Разговор, как и всегда при встречах цирковых артистов, вертелся вокруг общих знакомых, городов и животных. Господин Вольшлегер оказался превосходным рассказчиком и всех очаровал — особенно госпожу Гаммершмидт — своей изысканной галантностью. Но, о чем бы он ни говорил, едва ли не в каждом его слове сквозило меланхолическое сожаление, что звезда цирка закатывается.

— Я вовсе не хочу быть похожим на брюзгливого почитателя добрых старых времен. Очень грустно, когда приходится восклицать вместе с Горацием: «Постум, о Постум, скорблю я, годы прошли быстротечно!» Я предпочел бы рассеять свою грусть, убедившись в благополучном росте новых сил. Мой поэт говорит, что краткость жизни нашей не позволяет загадывать далеко вперед; тем не менее я питал когда-то надежду `a la longue[136], ибо верил в юное поколение. Теперь же, когда я стал очень, очень стар, я вижу: вместе с великими наездниками-универсалами умирают и их достижения. Новые люди механически воспроизводят то, чему их научили, топчась, по сути дела, на одном месте. Я прыгал сквозь горящий обруч диаметром всего лишь в двадцать два дюйма. Нынче никому и в голову не придет преодолевать столь трудные препятствия. Крутя сальто на скачущей лошади, я надевал в воздухе туфли. Теперь подобных трюков нет и в помине. Зато всячески раздувают программу. Я видел у вас слонов, львов, тигров, медведей. Скоро появятся страусы, верблюды, жирафы, а то еще и моржи с тюленями или кенгуру с мешком на брюхе. Все больше, больше, все время что-то другое, все новые приманки для публики, а вот способность видеть в любой позе лошади возвышенную красоту утрачивается. Вымирает дворянство, вымирают наездники, вымирает зритель, понимающий толк в цирке. Остается лишь толпа, которую нужно загнать в шапито и довести до исступления. Нелегкая задача!

— И, полноте, — возразил Петер, разгоряченный вином, — на наш век хватит. А что будет потом — не наша забота.

Когда все вышли из вагончика проводить гостя, над бором, озаряя поляну, плыла большая серебристая луна. Окна фургонов отбрасывали желтые и оранжевые полосы света, слышались приглушенные голоса, у кузницы кто-то играл на гармонике.

— Нельзя ли мне на прощание еще разок взглянуть на лошадей? — обратился Вольшлегер к Петеру. — Может быть, мне никогда больше не доведется увидеть такой группы.

Польщенный Бервиц охотно согласился. Возле конюшни сидели Керголец, Ганс и Вашек; попыхивая трубочкой, Ганс рассказывал о чудесах Эдуарда Вольшлегера. Завидев хозяина, он вскочил и, вытянув руки по швам, отрапортовал: «На конюшие полный порядок, но ни одна лошадь не спит, все будто представления дожидаются».

— Это они меня ждут! — улыбнулся Вольшлегер и вошел. Лошади в обоих рядах повернули к нему головы, и легкое волнение прошло по конюшне.

— Сириус! Даймон! Адмирабль! Кир! Кисмет! Герос! — выкликал господин Вольшлегер: кони встрепенулись, заржали.

— Mon Dieu, mon Dieu…[137] — произнес старик растроганно, — еще бы разок взять в руки шамберьер…

— Вашку, — позвала стоявшая рядом с гостем Агнесса, — сбегай к нам, принеси шамберьер и райтпатч.

— Мадам, — повернулся к ней обрадованный Вольшлегер, — вы полагаете, это возможно?..

— Мне это доставит удовольствие, маэстро, — лаконично ответила Агнесса. Петер недоуменно посмотрел на жену, но, встретив ее властный взгляд, кивнул головой. Господин Вольшлегер поклонился, прошел в глубь конюшни и отвязал двенадцать отборных лошадей. При этом он каждую приласкал, шепнул на ухо кличку, прижался лицом к шелковистой морде. Вернулся Вашек с шамберьером и райтпатчем. Старик взвесил их в руке и, довольный, кивнул Бервицу:

— Все в порядке! Со своими лошадьми я выступал без шамберьера… Но с чужими, да еще первый раз, работать без туше сложновато.

Он вышел наружу, в лунное сияние, на середину ярко освещенной лужайки, и трижды щелкнул шамберьером. В конюшне раздался топот копыт.

— Open the door![138] Avanti! [139]

Ганс и Вашек откинули полог, и вырвавшиеся на волю кони — без оголовий, в одних недоуздках, с развевающимися гривами и поднятыми трубой хвостами — ринулись вперед на зов человека. Старик подпустил их на длину шамберьера и повернул налево. Шамберьер сверкающей змеей извивался в воздухе, его мимолетные прикосновения чередовались с отрывистыми возгласами Вольшлегера, подбадривавшего и поощрявшего коней. Лошади бежали рысью, напрягая все силы; их уши и глаза сосредоточенно и старательно ловили каждое приказание. От вагончиков стали отделяться фигуры людей, но, прежде чем любопытные успели добежать, все двенадцать великолепных животных мчались рысью строго по кругу.

— Potztausend! — тихо прозвучало ругательство, и кто-то резко стиснул Вашеку руку у локтя. Рядом с ним стоял потрясенный Бервиц.

— Что за чертовщина… Взгляни же на них… Взгляните… Да ведь они идут по часовой стрелке!