Цирк Умберто

В марте 1848 года, после сходки в Святовацлавских банях, где мы, молодежь, были все как один, началась горячая пора дебатов и голосований. Владимир Сметана играл видную роль в когорте «философов», был верным соратником Фрича. В то тревожное время он уже ничего не скрывал от отца. Да этого и нельзя было сделать — ведь студенты находились в полной боевой готовности, носили форму, сабли и ружья. Престарелый пан Сметана рвал и метал. Движение народа оказалось чуждо его образу мыслей; человек старого закала, он терпеть не мог никаких новшеств. В семье ежедневно происходили скандалы, но сын не уступал. Отцу же пришлось пережить очередное потрясение — в один прекрасный день взбунтовались мукомолы и, вооружившись ружьями, мушкетами, бросились к слуховым окнам на чердак, на крышу и открыли оттуда пальбу по солдатам Виндишгреца, находившимся по ту сторону моста. Старый пан Сметана метался по комнате, призывая проклятие на их головы и вопя, что этот бунт принесет всем одни беды, но никто не обращал на него внимания, никто не слушал его. Мужчины сражались, а женщины подносили им еду и патроны. Владимир был среди тех, кто выворачивал чугунные плиты тротуара на Карловом мосту и таскал их на первую баррикаду у мостовой башни. Философ Фрич внезапно, словно из-под земли, появился перед Клементинумом и тотчас принял на себя командование. То была ключевая позиция старогородцев. Владимир почти не спал, стоя на часах у башни. Но вся их бдительность, стойкость и преданность оказалась напрасной: повстанцы не могли противостоять отрядам Виндишгреца, расставившего пушки на градчанских высотах. Генерал предъявил городу ультиматум, и буржуа, тщетно прождав помощи из Вены, решили капитулировать. Владимир Сметана находился у Клементинума, когда отчаявшийся в успехе Фрич объявил защитникам, что все кончено. Сметана видел, как он отбросил саблю, видел слезы, катившиеся по его искаженному судорогой лицу. В последний раз пожали они друг другу руки. Йозеф Вацлав пробрался узкими улочками Старого Места домой и вскоре бежал в провинцию. Владимир еще секунду помедлил у брошенной, покинутой защитниками баррикады. Из Карловой улицы выбегали бюргеры, призывая народ разобрать баррикаду, расчистить путь войскам. Философ не пожелал быть свидетелем позорного конца. С опущенным ружьем, с поникшей головою, с сердцем, терзаемым отчаянием и печалью, поплелся он домой. Мельница будто вымерла, обманутые в своих надеждах люди попрятались, многие бежали из города. Владимир поднялся на чердак, думая понадежнее спрятать ружье. Машинально прошел он сквозь полумрак к лучу света, косо падавшему сквозь слуховое окно. Там он остановился. На глади реки играли отблески заката, Петршин и Страгов были залиты багрово-оранжевым заревом, статуи на мосту пламенели. Тишина, непривычная после недавнего гула, воцарилась над рекою и городом; величественная долина словно ожидала в глубоком молчании, когда вместе с солнцем угаснет и героический ореол восстания.

Как зачарованный смотрел Владимир на умирающую зарю. Невзначай коснувшись чего-то холодного, он очнулся. Вгляделся и обнаружил под самой застрехой несколько ружей, оставленных бежавшими повстанцами. Его рука инстинктивно потянулась к одному из них, и из слухового окна грянул выстрел. Среди мертвой тишины он прозвучал оглушительно. Крыша над головой застонала, чердак загудел, пролеты моста ответили эхом, по Малой Стране прокатился глухой рокот. Где-то внизу, в доме, хлопнула дверь, послышались крик и топот, но Владимир вскинул второе ружье, стоявшее у его ног, высунул дуло в окно, прицелился в гренадера, которого заметил на Кампе, и спустил курок. Под бледнеющим небосводом вторично громыхнуло, над мельницей взмыла стая вспугнутых голубей. Кто-то бежал по лестнице на чердак и уже ломился в дверь. Владимир взял следующее ружье и выстрелил в третий раз.

«Мерзавцы! Негодяи! Сумасшедшие! Остановитесь!» — злобно сипел ворвавшийся на чердак мельник. Владимир поставил ружье и повернулся к отцу.

«Убийцы! Вы что, не знаете… Боже милосердный, Владимир, это ты? — в ужасе застонал отец, но испуг его тотчас сменился яростным гневом. — И это мой сын, мое единственное дитя… Да ты накличешь на нас погибель! Разве ты не знаешь, что заключено перемирие? Что на один только выстрел Виндишгрец ответит бомбардировкой?! Нет, ты знаешь, как тебе не знать: ведь ты студент, философ, академик, офицер гвардии, баррикадный бунтарь! Мало тебе несчастий, ты добиваешься еще нашей погибели, выродок, ублюдок! Вон отсюда! Вон из моего дома! Я проклинаю тебя, проклинаю, проклинаю!»

Ни слова не говоря, Владимир стал спускаться по лестнице, следом за ним — отец в припадке безумной, долго копившейся ярости. Владимир был уже внизу, когда издали донесся зловещий гул.

«Слышишь? — вопил сверху, из темноты отец. — По нас уже бьют из пушек, ты добился своего, теперь мы все будем в аду!»

От второго залпа задребезжали стекла, с улицы донеслись отчаянные крики женщин.