Цирк Умберто

Слова Вашек подкреплял делами. С рассвета принимался он хлопотать, ничто не ускользало от него, каждый номер он стремился подчистить, обновить. В цирке Умберто служили мастера различных жанров, давно уже достигшие совершенства в своем амплуа. Но именно сознание этого, а также ежедневное повторение одних и тех же трюков выхолащивали живую душу искусства. Творческому дерзанию артисты сплошь и рядом предпочитали апробированные шаблоны. И Вашек чувствовал — необходимо внести живинку: все больше становилось зрителей, для которых поиск был ценнее устоявшихся образцов.

Взять хотя бы клоуна Гамильтона. Он до сих пор безупречно исполняет все, с чем пришел в цирк и что разучил в первые месяцы работы. Во фраке с длинными фалдами, в мешковатых штанах, он бежит за несущейся галопом лошадью, хватает ее за хвост, пытается вспрыгнуть, но летит кувырком наземь, распластавшись жабой. Вскарабкавшись наконец на лошадь, Гамильтон сидит на крупе задом наперед этаким беспомощным увальнем, и, когда снова шлепается на опилки, публика буквально воет от смеха. А то выйдет в клетчатом костюме с рыжим хохолком над плешью, соорудит из стульев шаткую пирамиду, влезет на нее, достанет маленькую скрипку и играет, играет… Стулья один за другим вываливаются у него из-под ног, сооружение рушится, и в конце концов он оказывается среди обломков складных стульев, и скрипка у него поломалась, и смычок лопнул, а он все играет да играет… Или появится в ярком, усыпанном блестками клоунском наряде, лицо и голова совершенно белые, и дурачится на разных инструментах, имитируя домашних животных. С легкой руки Кергольца чехи прозвали эту интермедию «На нашем дворике»; директор Бервиц считает ее чудом из чудес. Тридцать лет Гамильтон выступает с одним и тем же, и тридцать лет Бервиц ежедневно стоит за кулисами и хохочет, слушая, как Гамильтон кудахчет, кукарекает, гогочет, хрюкает, мычит и ржет. Ежедневно он хлопает возвращающегося с манежа Гамильтона по плечу, а добряк Гамильтон ежедневно говорит стоящим у занавеса униформистам:

— Это мой самый тяжелый номер — одни блестки фунтов девять весят.

Разумеется, кое-что изменилось и в выступлениях Гамильтона; прежде у него был номер с участием осла, но партнер издох, а нового, наделенного таким же даром брыкаться и кусаться, Гамильтон не нашел. Он выдрессировал поросенка, но тот через несколько лет заболел краснухой, и служители, которым поручили его закопать, вдоволь полакомились свининкой. Пытался он приобщить к искусству и обоих синебородых, но ничего не вышло из-за невероятной прожорливости козлов: при первом же удобном случае они мчались к ложам выпрашивать подачку. Тогда Гамильтон пустил в дело телохранителей слонов — терьеров. Он сшил себе костюм с особой застежкой и меховой подкладкой сзади, под кофтой. Виски и Бренди с ума сходили по этой приманке: вцепившись в нее зубами, они одним рывком стаскивали с хозяина костюм, и Гамильтон удирал с манежа в длинной ночной сорочке…

Все это, с небольшими вариациями, повторялось долгие годы, но как изменился за это время сам господин Гамильтон! Сняв парик и стерев тряпкой грим, он превращался в дряхлого старика. Уже несколько лет он страдал от несварения желудка, ел и пил без аппетита, ночами у него бывали сердцебиения, одни за другим вываливались зубы, но если беззубый рот клоун приукрасил протезом, то приукрасить бескровные, посиневшие губы он не мог ничем. Его былая подвижность и живость исчезли вместе с веселым настроением, он постоянно чувствовал себя вялым и утомленным. Большую часть дня Гамильтон сидел или лежал и не бросал манежа только потому, что паясничать стало для него буквально потребностью; кроме того, клоун был уверен, что, пропусти он хотя бы одно представление, ему несдобровать. Он боялся конца. С некоторых пор у него стало слабеть зрение, и это пугало Гамильтона. Никому ни словом не обмолвился он о своей болезни, доверившись лишь Кергольцу, ибо не мог обойтись без человека, который расставлял бы его подкидные доски и расстилал маты с точностью до миллиметра — в противном случае Гамильтон рисковал разбиться.

Керголец по секрету открыл Вашеку трагическую тайну, и оба с восхищением и страхом наблюдали за мужественным господином Гамильтоном, за тем, как он отталкивается, летит и падает в мутном полусвете, разлившемся перед его глазами, летит и падает, никогда не зная, как и куда упадет. Они с удивлением покачивали головами, говоря о его преждевременной старости и необъяснимой потере жизненной энергии. Простые люди, они не подозревали о том, чего в те времена не распознал бы и врач: господин Гамильтон страдал от постоянного отравления свинцовыми белилами, которыми ежедневно мазал себе лицо, чтобы сиять на весь цирк.

По мнению Бервица, Гамильтон справлялся со своими обязанностями. По мнению Вашека, бедняга Гамильтон уже только исполнял свои обязанности. И Вашек исподволь стал подыскивать замену. Артист с готовым репертуаром все никак не попадался, но Вашек и не рассчитывал на случай.