Цирк Умберто

Буреш рассказал гостям об ужасном наводнении, начавшемся утром третьего сентября. Река вздувалась час от часу и за день поднялась на четыре метра выше ординара. Вырвавшись из берегов, она затопила низко расположенные улицы и площади. Знаменитое «Славянское кафе» напротив мельницы залило до второго этажа — к его окнам подъезжали на плотах. Национальный театр с двух сторон окружала вода, спектакли были отменены. Все, что встречалось на ее пути, разбушевавшаяся река превращала в обломки и с яростью швыряла их на быки Карлова моста. В пролетах громоздились разбитые в щепы плоты, а река била и била по быкам тысячью таранов. На мельницах никто не спал; и вот на следующий день, в половине шестого утра, когда дома окутывала пелена тумана, шум воды прорезал глухой рокот, похожий на далекий раскат грома — Карлов мост, Карлов мост рушился! Обвалился пятый пролет, за ним шестой, статуи святых между ними еще стояли, но вот дрогнули быки, и первым упал в воду святой Игнаций, за ним последовал святой Франциск со своими индусами. Людей охватил ужас, они восприняли крушение моста как национальное бедствие. Около десяти часов снова загрохотало — рухнул восьмой пролет, славное творение отца родины высилось над водой, расчлененное на три части. Сбегавшиеся отовсюду горожане в отчаянии заламывали руки: Карлов мост! Мост, по которому в день коронации проезжали чешские короли! Ужас, пережитый людьми на затопленных улицах, отступал перед трагедией этого векового символа величия и славы стобашенной Праги. Но оплакивать утрату было некогда, и Владимир Сметана одним из первых взялся за дело. Самое страшное осталось позади, теперь надлежало сплотить людей, чтобы как можно скорее ликвидировать последствия катастрофы и облегчить страдания потерпевших.

Карас слушал Сметану с глубоким волнением. Когда на мельницу пришел дядюшка Франц и все уселись за ужин, Вашек не смог скрыть своей тревоги: потерпев катастрофу с цирком, он приезжает на новое место — и снова катастрофа! Не дурное ли это предзнаменование?

— Ты не совсем прав, дорогой мой земляк, — возразил Сметана. — Вы застали не катастрофу, а успешную ликвидацию ее последствий. Предотвращать катастрофы мы не в силах, но решимость и воля человеческая способны свести на нет любую из них. Невзгоды оживляют и укрепляют братство рода человеческого. Раны Карлова моста залечат, его древняя краса будет возрождена, а это не столь уж плохое предзнаменование в день, когда ты ступил на пражскую землю; напротив, это предвестие победы. Я слышал от господина Стеенговера, что твой отец и Керголец тоже собираются в Прагу. Превосходно! Нет ничего лучше совместной работы. И у меня под боком снова будут друзья, которых я никогда не забывал. Однако ты должен еще рассказать мне о последних днях цирка Умберто. Кое-что я знаю от господина Стеенговера, но далеко не все.

Вашек повел речь о том, что заставило его отказаться от цирка, о том, как они постепенно распродали зверинец и дрессированных животных. Неоценимую услугу оказали им Гагенбеки, взявшие на себя роль негласных посредников и разместившие зверей по очень неплохим ценам; они выиграли оттого, что не торопились с торгами, сохранив довольно приличный капитал.

— К кому же попали слоны? — полюбопытствовал Сметана.

— Слонов купил Кранц.

— Он и Ар-Шегира взял к себе?

— Нет, тот после распродажи расстался с нами. Пришел как-то в белой индийской одежде, босиком, с обмотанным веревками чемоданчиком в руках, заявил, что его пароход отплывает с минуты на минуту, попрощался и исчез. Еще хорошо, что он оставался до последнего дня, не то слоны от тоски перестали бы есть и Кранц дал бы за них гораздо меньше.

— А куда пристроился Гамильтон?

— Этого взяли Гагенбеки. У них всегда уйма дрессированных животных — они ведь сами начинали с дрессировки, и им понадобился опытный и надежный человек.

— Да он помрет там, без цирка…

— Мы тоже думали, но случилось обратное. С тех пор как Гамильтон перестал выступать, он прямо воскрес. Через три месяца к нему вернулся здоровый цвет лица, глаза просветлели, старик хвастался, что стал хорошо спать, с аппетитом ест и сердце больше не пошаливает. С гагенбековской живностью ему неплохо — обучает тюленей балансировать мячом и ловить селедку на лету, боксирует с кенгуру и исполняет удивленным пингвинам «На нашем дворике». Этот, кажется, спасен.

— А как себя чувствует директор Бервиц?

— У Бервица, дружище, дела плохи. Говорить он стал вроде бы лучше, но вся правая сторона по-прежнему как неживая. Когда мы еще только начали распродажу, я не мешал ему наведываться на конюшню и в шапито. Но потом бреши стали бросаться в глаза, особенно на конюшне, и он смотрел на опустевшие станки недоумевающим, скорбным взглядом; старик так мучился и переживал, что я договорился с тещей, и она накануне распродажи основной части животных увезла его. Кто знает, перенес ли бы он это, — тоска для него столь же пагубна, как и гнев. Госпожа Агнесса — наша добрая фея — уговорила его, и под Новый год они уехали в Бельгию.

— И Малина поехал с ними?