Цирцея

Одиссей. Это имя, неприкрытое, с нами в комнате. И я не дрогну, раз она не дрогнула.

– Тогда Одиссей говорил, наверное, что станок этот изготовил сам Дедал? Ткачихой, достойной такого дара, я никогда не была, но ты знаменита своей искусностью. И надеюсь, испытаешь его.

– Ты слишком добра, – ответила Пенелопа. – Все, что ты могла слышать обо мне, боюсь, сильно преувеличено.

И так далее. Ни слез не было, ни взаимных обвинений, и Телемах, сидевший за столом напротив, ни на кого не нападал. Я все смотрела на его нож, но Телемах о нем как будто и не помнил. Он ничего не говорил, мать его говорила совсем немного. Мой сын изо всех сил старался заполнить тишину, но я видела, как с каждой минутой его скорбь возрастает. Взгляд его потускнел. По телу пробегали легкие судороги.

– Вы измучены, – сказала я. – Отведу вас в спальни.

Сказала утвердительно. Они поднялись, Телегон слегка пошатывался. Я показала Пенелопе и Телемаху их комнаты, принесла воды умыться, проследила, чтобы они затворили двери. А потом пошла за сыном, присела рядом с ним на ложе.

– Хочешь, дам тебе снадобье, чтоб уснуть?

Он покачал головой:

– Я и так усну.

Отчаяние и усталость сделали Телегона податливым. Он не противился, когда я взяла его за руку, наклонила его голову к своему плечу. Мне это было даже приятно, что тут поделаешь – такую близость между нами он редко допускал. Я гладила его волосы – оттенком светлее отцовских. И чувствовала, как его вновь пробирает дрожь.

– Засыпай, – прошептала я, но он и так уже заснул.

Я бережно уложила его на подушку, укрыла одеялом и сотворила заклятие, чтобы приглушить шумы в комнате и затемнить свет. В изножье постели сопела Арктурос.

– Где твои сородичи? – спросила я ее. – Лучше бы они тоже пришли.

Она глянула на меня бесцветными глазами. И меня хватит.

Закрыв за собой дверь, я ступила в ночной сумрак дома. Львов я все же выгонять не стала. Всегда полезно понаблюдать, как гости их воспринимают. Пенелопа с Телемахом не испугались. Может, Телегон их предупредил. А может, о львах упоминал Одиссей? От этой мысли меня пробил зловещий озноб. Я прислушалась, будто ответ мог прийти из их комнат. В доме царило безмолвие. Они спали или же размышляли о своем в тишине.

Войдя в обеденный зал, я увидела Телемаха. Он замер посреди комнаты, как вложенная в тетиву стрела. Нож поблескивал у него на поясе.

Ну вот. Началось. Что ж, сыграем по моим правилам. Я прошла мимо него к очагу. Налила вина в кубок, села в кресло. Глаза его неотступно следили за мной. Хорошо. Я чувствовала, что тело мое заряжено, как небо перед грозой.

– Знаю, ты задумал убить моего сына.

Ничто не двигалось, лишь пламя в очаге.

– Откуда ты знаешь?

– Потому что ты царевич, сын Одиссея. Потому что чтишь законы богов и людей. Потому что отец твой мертв и мой сын – тому причина. Может, ты и на мне решил испробовать свою силу. Или хочешь, чтоб я лишь наблюдала?

Глаза мои светились, сами создавая тени.

– Госпожа, я не питаю вражды ни к тебе, ни к твоему сыну.

– Как ты добр. Теперь я совершенно спокойна.

Он не мог, как воин, похвастаться пучками затвердевших мышц. Ни шрамов, ни мозолей на его теле я не видела. И все же был ахейским царевичем, отточенным, гибким, с колыбели подготовленным к битве. Наверняка Пенелопа добросовестно его воспитывала.

– Что сделать, чтобы ты мне поверила?

Он говорил серьезно. А я думала: издевается.

– Ничего. Я знаю, сын обязан мстить за убийство отца.

– Не отрицаю. – Взгляд его не бегал. – Но это справедливо, лишь если отец был убит.

Я приподняла бровь:

– А ты считаешь, что не был? И все-таки принес в мой дом клинок.

Телемах будто бы с удивлением взглянул на свой нож:

– Это чтобы вырезать.

– Да. Я так и подумала.

Он вытянул нож из-за пояса, положил на стол и оттолкнул от себя. Клинок царапнул по столешнице, задребезжал.

– Я был на берегу, когда погиб отец. Услышал крики, побоялся, что там стычка какая-то. Одиссей был не очень-то… приветлив в последние годы. Я подоспел слишком поздно, но видел, как все закончилось. Он вырвал копье. И умер не от руки Телегона.

– Обычно люди не ищут причин прощать убийц своих отцов.

– За людей говорить не могу. Но утверждать, что твой сын виновен, – несправедливо.

Странно было слышать это слово из уст Телемаха. Одиссей тоже любил его повторять. Улыбнется насмешливо, возденет руки. Что тут скажешь? Наш мир несправедлив. Я изучала стоявшего передо мной мужчину. И хотя злилась, чем-то он привлекал меня. Изяществом аристократа он не отличался. Держался просто, неловко даже. Была в нем суровая целеустремленность корабля, задраившего люки перед штормом.

– Пойми, – сказала я, – все попытки навредить моему сыну безуспешны.

Он бросил взгляд на лежавших вповалку львов:

– Это я, кажется, уже понял.

Такой бесстрастности я от него не ожидала, но не рассмеялась.

– Вы сказали моему сыну, что на Итаке вам больше делать нечего. Но мы оба знаем: там пустует трон. Почему ты его не занял?

– Итакийцам я теперь неугоден.

– Почему?

Он отвечал без колебаний: