Цирцея

Закончив, он вышел во двор – подправить плиты садовой дорожки. Я отправилась следом, принялась полоть, хотя огород в том едва ли нуждался. Заговорили о пчелах, я сказала, что их на острове мало и мне всегда хотелось больше. Он спросил, умею ли я приручать пчел подобно прочим существам.

– Нет. Я их окуриваю, как и все остальные.

– Один улей, кажется, переполнен, – заметил Телемах. – Разделю его весной, если хочешь.

Я сказала “хочу” и стала смотреть, как он ровняет землю, вычищая лишнюю.

– Здесь с крыши течет. После дождя плиты опять зашатаются.

– Так уж все устроено. Наладишь что-нибудь, оно испортится, и ты налаживаешь снова.

– Терпеливый у тебя нрав.

– Отец говорил, это скука. Овец стричь, очаг чистить, косточки вынимать из оливок. Из любопытства он хотел всему этому научиться, но делать это постоянно, потому что надо, не хотел.

Правда. Одиссей предпочитал задачу, которую нужно один раз выполнить: разграбить город, победить чудовище, проникнуть в неприступную крепость.

– Наверное, ты унаследовал это от матери.

Он не поднял глаз, но, кажется, напрягся.

– Как она? Ты ведь с ней беседуешь.

– Ей тебя не хватает.

– Ей известно, где я.

Гнев проступил на его лице, отчетливый, беспримесный. Есть в нем какая-то чистота, подумалось мне. Я не о той чистоте говорю, что имеют в виду поэты, – добродетели, которую порушат в конце повествования или, наоборот, станут защищать любой ценой. И не говорю, что Телемах был глуп или наивен. Я хочу сказать, он состоял лишь из себя самого и никакая муть не засоряла его подобно всем остальным. Его мысли, чувства и действия образовывали прямую линию. Неудивительно, что Телемах так озадачивал отца. Тот во всем искал скрытый смысл, кинжал во тьме. А Телемах свой клинок не прятал.

* * *

Странные это были дни. Афина топором висела над нашими головами, но она уже шестнадцать лет висела, и падать в обморок от страха теперь я не собиралась. Каждое утро Телегон уводил брата гулять по острову. Пенелопа пряла или ткала, а я обрабатывала травы. К тому времени я успела отвести сына в сторонку и рассказать, что узнала – об испортившемся на Итаке характере Одиссея, о его подозрительности и гневливости, – и видела, как день за днем это действует на него. Телегон скорбел по-прежнему, но чувство вины уже отпускало, и лицо его повеселело вновь. Общество Пенелопы и Телемаха еще больше шло ему на пользу. Во внимании их он нежился, как львы мои – в солнечных пятнах. С болью осознала я, до чего ему все эти годы не хватало семьи.

Пенелопа с Телемахом по-прежнему между собой не разговаривали. Хрупкость разделявшего их пространства ощущалась час за часом, ужин за ужином. Нелепо, думала я, почему бы каждому не признаться в своих ошибках и огорчениях и не покончить с этим? Но они были словно два яйца и боялись друг друга расколоть.

Днем Телемах всегда, кажется, находил занятие поближе ко мне, и мы беседовали до тех пор, пока солнце не соприкасалось с морем. Когда я заходила в дом накрыть стол к обеду, он шел следом. Если работы хватало для двоих, помогал. Если нет, садился у очага и вырезал фигурки из дерева – быка, птицу, кита, выскакивающего из воды. Его кропотливые, аккуратно-расчетливые руки восхищали меня. Колдуном он не был, но характер имел подходящий. Хотя я сказала, что пол моется сам, Телемах всегда подметал за собой опилки и стружку.

Непривычно было иметь столь верного товарища. Живя вдвоем, мы с Телегоном чаще всего избегали друг друга, а нимфы мои больше походили на призраков – мелькали на краю поля зрения. Но даже такое присутствие обычно утомляло меня, докучало, привлекая внимание, и в конце концов я, не выдержав, уходила бродить по острову в одиночестве. Однако свойственные Телемаху сдержанность и спокойная уверенность делали его общительным и при этом ненавязчивым. Львицу мою – вот кого он больше всех мне напоминал. То же несгибаемое достоинство, тот же твердый взгляд с усмешкой в глубине. И то же приземленное изящество, с которым он, подобно львице, преследовал собственные цели, в то время как я преследую свои.

– Чему смеешься? – спросил он.

Я покачала головой.

Шел, наверное, шестой день с тех пор, как они прибыли. Он вырезал оливу – придавал форму скрученному стволу, старательно высекая острием ножа каждый сучок, каждое отверстие.

– Скучаешь по Итаке?

Телемах задумался.

– Скучаю по своим знакомым. И сожалею, что не вижу, как козы мои котятся. – Он помолчал. – Я, наверное, был бы неплохим царем.

– Телемах Справедливый, – сказала я.

Он улыбнулся:

– Так называют того, кто настолько скучен, что ничего лучше для него не придумаешь.

– Ты был бы хорошим царем, я тоже так считаю. И наверное, еще способен стать. У людей короткая память. Может, однажды ты вернешься во славе как долгожданный наследник и принесешь Итаке процветание, она ведь по праву рождения твоя.

– Звучит неплохо. Но что я стану делать в этих залах, где мой отец да женихи обитали когда-то? На каждом шагу – воспоминания, от которых я хотел бы избавиться.

– Тяжело тебе, наверное, быть рядом с Телегоном.

Он наморщил лоб:

– Почему это?

– Он так похож на твоего отца.