Цирцея

Вместо этого я мерила шагами берег и всматривалась в даль, будто бы могла дотянуться взглядом до Итаки. Я считала минуты и каждую соотносила с его путем. Сейчас он, наверное, остановился пополнить запас пресной воды. А теперь уже видит остров. Идет во дворец, преклоняет колени. И Одиссей… что? Когда он уезжал, о беременности я не рассказала. Я вообще мало ему рассказывала. Как он отнесется к нашему общему ребенку?

Все сложится хорошо, убеждала я себя. Таким сыном можно гордиться. Одиссей сразу заметит его достоинства, как разглядел когда-то станок Дедала. Одиссей проникнется доверием к Телегону и обучит его всем искусствам смертных мужчин – фехтовать, стрелять из лука, охотиться, на советах речь держать. На пирах Телегон будет пленять итакийцев, а отец – взирать на него с гордостью. Даже Пенелопу Телегон покорит, и Телемаха. Может, там, при дворе, моему сыну найдется место и он станет ездить оттуда сюда и жить хорошо.

А дальше что, Цирцея? Они оседлают грифонов и все сделаются бессмертными?

Запахло морозом, пара снежинок слетела с неба. В стотысячный раз я пересекала крутые берега Ээи. Тополя, черные и серебристые, сплетали голые ветви. Опавшие плоды кизила и яблонь сохли на земле. Фенхель вырос мне по пояс, на морских камнях белела, высыхая, соль. В небе носились бакланы, взывая к волнам. Все эти чудеса природы смертные любят называть неизменными, вечными, на самом же деле остров все время менялся, безостановочно плыл сквозь череду поколений своих обитателей. Триста лет и даже больше прошло с тех пор, как я здесь оказалась. Дуб, поскрипывавший над моей головой, я знавала еще молодым деревцем. Приливы и отливы омывали побережье, и каждую зиму изгибы его менялись. Преображались даже скалы – дождь и ветер точили их и когти бесчисленных ящериц, по ним карабкавшихся, а еще застрявшие в трещинах и проросшие семена. Всё объединялось равномерным дыханием природы: подъем – упадок. Всё, кроме меня.

Шестнадцать лет я отодвигала эту мысль. Телегон помогал мне – его бурное младенчество, полное исходивших от Афины угроз, его истерики, а потом – цветущая юность и мелкие бытовые хлопоты, тянувшиеся за ним изо дня в день: хитоны стирать, еду подавать, простыни менять. Но теперь он уехал, и истина воспрянула. Даже если Телегон избежит смерти от рук Афины, доберется до Итаки, а потом обратно, все равно я его потеряю. Из-за кораблекрушения или болезни, набега или войны. А если сбудутся лучшие надежды – увижу, как тело его слабеет, как члены отказывают один за другим. Как сутулятся его плечи, трясутся ноги, вваливается живот. И в конце концов мне придется стоять над седовласым трупом Телегона и смотреть, как его пожирает пламя. Холмы и деревья, львы и черви, камни, нежные бутоны и Дедалов станок – все колыхалось передо мной, будто истрепанная греза. А под ней находилось то место, где я обитала на самом деле, – холодная вечность безысходной тоски.

* * *

Волчица завыла.

– Тихо! – велела я.

Но она не умолкала, голос ее дребезжал, отдаваясь от стен, резал слух. Я заснула перед очагом, опустив голову на каменную плиту. А теперь выпрямилась – взгляд туманный, на коже отпечатался узор покрывала. Свет зимнего дня лился в окно, резкий, белесый. Он ударил в глаза, оставив на земле глубокие, по колено, тени. Я хотела заснуть опять. Но волчица все выла, скулила, и в конце концов я через силу поднялась. Подошла к двери, открыла рывком. Иди!

Волчица протиснулась мимо меня и бросилась через поляну. Я смотрела ей вслед. Арктурос – так мы ее звали. Мало кто из наших животных носил имя, но эта волчица была любимицей Телегона. Она вдруг повернула наверх, к утесу, возвышавшемуся над берегом. Оставив дверь открытой, я пошла за ней. Я не накинула плаща, а между тем по пути на вершину, где стояла Арктурос, поднявшийся штормовой ветер сбивал меня с ног. Море в эту зимнюю пору было хуже некуда – свирепое, белопенное, оно затягивало и рвало. Только крайняя нужда заставила бы моряка отправиться в путь. Я смотрела во все глаза, думая, что ошиблась, конечно же. Но то была она, лодка. Лодка Телегона.

Я бежала вниз сквозь перелески и голые заросли терновника. Грудь теснили разом и радость, и страх. Он вернулся. Он вернулся слишком быстро. Должно быть, случилось непоправимое. Он погиб. Его подменили.

Мы столкнулись в лавровой роще. Я схватила его, прижала к себе, уткнулась лицом в его плечо. Он пах солью и как будто раздался в плечах. Я вцепилась в него, от облегчения лишившись сил.

– Ты вернулся уже.

Он не ответил. Я подняла голову, вгляделась в его лицо. Измученное после бессонной ночи и в синяках. Исполненное скорби. Меня охватила тревога.

– Что такое? В чем дело?

– Мама, я должен сказать тебе…

Голос Телегона прерывался. Арктурос жалась к его колену, но он ее не погладил. Тело его было жестко и холодно. И мое холодело тоже.

– Говори.

Но Телегон растерялся. Столько историй за свою жизнь насочинял, но эта засела в нем, как в породе металл. Я взяла его за руку:

– Я помогу, что бы ни было.

– Нет! – Он отпрянул. – Не говори так! Дай мне сказать.