Цитадель души моей

— Нет. Сначала — хотел. Мечтал, как стану егерем и буду резать этих тварей. А сейчас я просто понимаю, что людям с бестиями на одной земле не ужиться. Ведь правда, что бестий когда-то не было?

Я кивнул.

— Вот! Значит, это наша земля. Наш мир. А бестии — пусть катятся обратно в свой. Здесь — занято.

Ну ладно, похоже, всё не так уж плохо. Может, еще и выйдет из него толк.

— Оружием владеешь?

— Я охотник, — ответил Гез, — промысловик.

Я так и думал. Манеры больно характерные. Охотник — это хорошо. С бестиями им дела иметь обычно не приходится — только самоубийца на незачищенных землях охотиться станет. Но лес — это лес. Там и кроме бестий много всякого-разного попадается.

— Артель?

— Одиночка. Я в охотники пошёл, не чтоб денег заработать, а чтоб егерем потом стать.

Совсем хорошо. Будь моя воля, я б всех наших школяров поначалу лет на пять охотниками куда-нибудь пристраивал. Пусть-ка поучатся ступать так, чтобы ни одна веточка, ни один лист высохший под ногой не шоркнули. Привыкнут сидеть, не шевелясь и почти не дыша, в засидке, часов по нескольку, дичь скрадывая. Научатся ветер определять, шум лесной различать — как кто кричит и по какому поводу. Много больше школяров ветеранами б тогда становились, а не гибли в первые же чистки из-за какой-нибудь глупости. Да только я и сам понимаю, что не можем мы себе такой роскоши позволить — куда-то школяров учиться отправлять. Людей мало, а времени и вовсе нет. Приди к нам хромой-одноглазый какой — и такому место сыщем. И учёба у нас обычно сразу в деле идёт. Выжил — значит, научился.

— Ясненько, — я улыбнулся обоим моим школярам, — а теперь слушай меня оба. Найдете казармы второй кохорсы, спросите Хромого Эда, он у нас каптенармусом. На то, как он одет и как выглядит — не смотрите, он лейтенант, обращайтесь к нему с уважением.

Скажете, чтобы довольствие назначили и место выделили. Вам два часа на обустройство, как закончите, найдёте меня. Я либо в штабной палатке, либо в казарме. Всё ясно?

— Да! — хором гаркнули школяры, после чего Феларгир лихо развернулся и четким строевым шагом утопал прочь. Я загляделся на это представление, и даже не сразу заметил, что Гез никуда не пошёл.

— Вопросы?

— Нет… то есть, да. Бернт, скажи, ты же был у нас? Село Сакман, к югу от Арелта. Девять лет назад?

Вот теперь я вспомнил.

* * *

Влажный белесый дым лениво струился над бесформенными грудами головешек, заливая окрестности слоем серого полупрозрачного тумана. Скрипели под ногами угольки, что-то негромко хлопало, чавкало, потрескивало и капало. Тошнотворно сладко пахло горелым мясом; где-то неподалеку негромко, но очень жалобно, мяукал котёнок.

Ковырявший подозрительно выглядящую кучу громадный — чуть не с гуся размером — ворон прервал свое занятие, оглядел нас презрительным взором, и, с явной неохотой, взлетел. Выкрикнутое нам в лицо хриплое «Кар-р-р» прозвучало, как проклятие.

— Что же это? — недоумённым голосом спросил Дин (просто Дин — он у нас всего третий день и еще никакой клички не успел получить).

— Что же это такое? — повторил Дин тем же голосом, и я, в общем-то, его понимал. Мне и самому очень хотелось задать тот же вопрос. Правда, не знаю кому. Небу? Тому, кто за небом? Вот только боюсь я, что если там кто-то и есть, то он меня не услышит. Ибо он давно уже глух на оба уха и слеп на оба глаза.

Мы стоим в том месте, где деревенские улицы сходились в площадь. Тогда, когда они еще были улицами. Здесь в базарный день тороватые сельчане выставляли свои нехитрые товары, а в праздники устраивались всякие развлечения: гуляния, танцы и драки.

В остальные дни такие площади обычно пусты, но сегодня там что-то есть. На этом «чем — то» сидит воронье и деловито набивает желудки.

— Что же это такое? — опять спрашивает Дин, а Гай-Ворчун (наш лейтенант) медленно оборачивается и обводит нас — свой сквад — взглядом, от которого мне становится очень тоскливо и тревожно. Я видел Гая в ярости, я видел его в печали, мне даже случалось видеть его испуганным. Ничего этого сейчас в его взгляде нет, он кажется совершенно спокойным и даже безмятежным. Вот только глазами его сейчас смотрит сама Смерть.

— Это вольпы, — говорит он негромко, — молитесь, кто умеет.

И отворачивается обратно. Воронье, словно только этих слов и ожидало, вдруг срывается и, громко каркая и хлопая крыльями, разлетается. И теперь уже ничто, к сожалению, не мешает разглядеть их необычные насесты. Трупы. Детские. Числом двенадцать, насажены на колья. Все раздеты догола, у некоторых не хватает рук или ног. Над ними уже порядком потрудилось воронье, совершенно изуродовав черты их лиц, но одну деталь вороны «стереть» не успели: нарисованные углем широкие — от уха до уха — улыбки.

— Что же это? — спрашивает Дин совершенно беспомощным голосом и всхлипывает.

Ворчун отвешивает ему такую затрещину, что Дин кубарем летит в щедро припорошенную пеплом придорожную пыль.

— Длинный, сними трупы, сложи в сторонке и прикрой чем-нибудь. Потом похороним.

Если будет кому. Будь осторожен, там наверняка ловушки. Страх, Птица, идите к обозу, принесите кольчуги и арбалеты на каждого.