Цитадель (СИ)

- Ло! Ло! – он не сразу уловил голос Кинтала. – Не смей унижаться, никогда себе не простишь!

- Она у нее!

- Знаю. Но обряд уже завершен, и ничего не изменить. Она не была бы собой, если бы не сотворила мерзость.

Руки, ноги затряслись. Чтобы не зарычать, не заскулить от боли и беспомощности, Долон закусил губы, закрыл глаза и сжал кулаки. В рот хлынула соленая кровь.

***

Противный скрип несмазанных петель, толчок в спину и болезненное падение.

С трудом сфокусировав взгляд, рассмотрела знакомый пол, покрытый соломой и тряпками.

«Хлев?»

После страшной сумрачной комнаты с гудящими стенами, свербящими мозг и покрывающими кожу необъяснимыми покалываниями, грязный, замызганный хлев на мгновение показался родным. Прохладные каменные плиты немного облегчили зудящую боль, однако быстро нагрелись от разгоряченного, исходящего жаром тела и перестали холодить.

Нестерпимый зуд не отступал, продолжая нарастать и изводить до умопомрачения. Ноющая боль проникала в жилы, суставы, каждую клеточку тела, тянула, мучила, терзала раздавленную, преданную Томку.

- За что? – только и смогла прохрипеть, когда влажная, шершавая ладонь Сахи коснулся ее лба. – За что он так?

Томка до последнего не верила в происходящее. Когда незнакомые женщины ворвались в дом и, связав, потащили в Цитадель, надеялась, что произошла ошибка. Изображала равнодушие к довольным, мстительным ухмылкам Басы, не слушала выкрикивающую желчные гадости Бокасу, пока своими глазами не увидела облаченного в плащ Долона, с ненавистью сорвавшего с шеи глиняную фигурку. Пусть скрывал лицо под капюшоном, но это был он!

Двух рук не хватало, чтобы справиться с невыносимой чесоткой. И чем больше расцарапывала кожу, тем ужасней становилась мука, но терпеть было невмоготу. К телесной боли добавлялась и душевная, терзавшая не менее жестоко и безжалостно.

- Сдернул, не сказав ни слова! – соленые слезы щипали израненное лицо. Рыдая, Тамара карябала себя до крови. – Так больно! Так больно! Они кричали, что я стану как ты! И он был там! Стоял и смотрел. За что?

Стоял и равнодушно наблюдал, как ей, стянутой веревкой, Бокаса сжала челюсть, заставляя раскрыть рот, через силу запихала медальон, и заткнула кляпом, чтобы не выплюнула. Она всем сердцем хотела верить, что это не Ло, но какая теперь разница?

Уходя, Баса склонилась и, вглядевшись в испуганное лицо, злорадно проворковала:

- Мы с ним будем приходить смотреть, как ты скачешь на четырех лапах, валяешься в грязи и чавкаешь, уплетая помои!

Она бы еще много рассказала, если бы не вопли незнакомого мужчины, кричавшего, чтобы не смели творить грех. Долон скрутил его и вытолкал из темного помещения, отделанного гладкими, как отполированное железо, пластинами. Человек пытался пинаться, орал, на что обозленная Бокасе прошипела, что и в этот раз ему не видать столь редкого, таинственного опыта.

А потом ее оставили одну в пугающем, глухом склепе, где всхлипы отражались от стен звонким эхом. От нарастающего, проникающего гула вздыбились волосы, прошиб пот. Но совсем жутко стало, когда привыкшие к темноте глаза различили, как через кожу отчетливо проступает зеленоватый, мерцающий свет.

«Камень во рту!» - до того стало страшно, что задрожали руки. Вспомнились слова Ло, убеждавшего в невозможности вернуть Сахе былую человеческую внешность. Тамара оцепенела.

«Они… хотят… сделать из меня… уродку! Загрызу! Сама загрызу тебя!» - злые слезы отчаяния хлынули по щекам.

Во мраке испещренные непонятными символами камни светились. От охватившего первобытного, дикого страха, преданная и отчаявшаяся Томка перестала рыдать и прислушалась к ощущениям. Ожидала острую боль, но ее не было. Кружилась голова, и сознание уносилось прочь, как в калейдоскопе прокручивая события ее двух жизней.

«Я была слишком наивной, влюбленной идиоткой, верившей тому, кто не достоин даже прикасаться ко мне! Была бы, как прежде, красивой, легко сводящей с ума, он бы так не поступил!»

Ехидное лицо ликовавшей Басы было самым мерзким из всех ощущений.

«Если стану страшной, уморю себя голодом и, может быть, вернусь в свое тело, в ту жизнь, где была красивой, счастливой и любимой. Туда, где ждут Вадик, мама, Вера, папа. И навсегда забуду о нем, Иуде, разбившем сердце».

Очнулась от несносного зуда. Жилистыми руками Сахатес вцепился в нее и не давал раздирать раны. Дернулась, пытаясь вырваться, но он оказался сильнее, чем думала.

- Пусти! Пусти! Больно! – захныкала Тома, изворачиваясь, как змея, и не оставляя попыток освободиться. Будто рой диких пчел облепил тело и жалил, жалил, жалил… Не в силах терпеть свербеж, попыталась укусить Саху, но он вовремя увернулся.

Когда затекли руки, Сахатес кинулся к сушившимся на шесте штанам, заботливо выстиранным Чиа перед уходом, и разодрал на две половины. Примотав руки стонущей и катающейся по земле Тамаа ко вбитым в стену железным кольцам, принялся соскребать и отколупывать куски засохшей грязи из засоренных углов хлева. Если бы мог, притащил из сада, но со вчерашнего дня его не выпускали.