Цицерон

Катон был всегда немного странным. С годами он стал какой-то чудак. Он совершенно не обращал внимание на одежду. И в то время когда все ходили, блестя яркими и дорогими тканями, он появлялся в темном поношенном платье. Он обожал путешествовать и объездил всю Малую Азию, любуясь на храмы и статуи, ведя отвлеченные споры с учеными. Но и путешествовал он как-то странно. Как знатный римлянин, он мог остановиться в лучшем доме. Цари и вельможи почли бы за честь его принять. Так нет же! Словно нарочно, он останавливался в самых отвратительных харчевнях. Пока слуга бегал в поисках комнаты, Катон сидел прямо посреди дороги на своем ранце под палящим солнцем и, по-видимому, ничего не замечая, читал книгу. Как-то один царь чуть ли не силком затащил Катона в гости. Пиршественная зала сверкала, столы ломились от дорогих блюд; после ужина он сам отвел гостя в великолепную спальню. И что же? Наутро Катон удрал со своим ранцем за спиной (Cat. min., 12–15). От подарков он также упрямо отказывался. При этом бывал резок, подчас просто груб.

Царь Египта однажды узнал, что Катон путешествует. Он тут же послал спросить, не желает ли Катон с ним встретиться. Катон равнодушно отвечал, что не против. Царь прождал его несколько дней, но Катон и не думал к нему приходить. Скрепя сердце царь решил отдать первый визит. Когда он вошел и увидел перед собой бедно одетого человека с книгой в руке, он подумал, что перед ним какой-то полусумасшедший. Но когда Катон заговорил, царь был поражен его ясным умом, разительными суждениями и ученостью.

Даже к почестям и славе — самому дорогому для каждого римлянина — этот странный человек был равнодушен. Он добивался некоторых должностей, когда считал, что это поможет ему сражаться за Республику. Но, когда дошло дело до консулата, он вдруг заупрямился и сказал, что хватит с него, не хочет он быть консулом. Друзья бросились его убеждать, говорили, как это нужно для Рима. Наконец он согласился. Но он палец о палец не ударил, чтобы добиться должности. А в день выборов явился на площадь босиком, почти голый, с мячом для игры в руках^{46}. Узнав, что он провалился, он тут же убежал играть в мяч, словно школьник, которого отпустили с уроков (Ibid., 49–50).

С годами на Катона все чаще находили приступы непроглядной тоски. Все, что он любил, чему поклонялся, гибло на его глазах. И он стал пить. Цезарь с торжеством называл его пьяницей. Поклонники с возмущением кричали, что ничего подобного — Катон просто любит сидеть ночью с приятелями за чашей вина, и больше ничего. Это верно. Беда в том, что раньше он осушал одну чашу, теперь же с жадностью пил кубок за кубком. Обязанности свои он по-прежнему выполнял образцово. Когда его выбрали претором, он еще затемно прибегал в суд. Только прибегал в самом диком виде — босиком, в тоге на голое тело и, как говорили, часто под хмельком (Cat. min., 44).

Нет сомнения в том, что Катон был фанатиком. У него была совершенно религиозная преданность идеалам законности. То был пламенный пророк, полный горячей веры в Бога живого, готовый взойти за свою веру на костер. Вроде нашего Аввакума или ибсеновского Брандта. У него в душе горел такой внутренний огонь, что он воспламенял всё и вся. Он говорил речь часами — от восхода до заката. А зрители слушали его жадно с неослабным рвением. Его стаскивали с трибуны и волокли в тюрьму. А он продолжал говорить. И народ бежал за ним, боясь упустить хотя бы слово. Это была какая-то «одержимость добродетели», говорит Плутарх. Он поклонялся «справедливости, прямолинейной, не знающей уступок» (Cat. min20; 18). Никакая опасность не могла его остановить, никакая угроза сломить.

Катону было 14 лет, когда он со своим наставником шел по Форуму. Он увидел человеческие головы, лежащие на Рострах. Мальчик застыл от ужаса. Схватив наставника за руку, он спросил:

— Кто убил столько людей?

Вопрос был задан громко посреди центральной площади. Наставник в свою очередь похолодел. Он зажал Катону рот и зашептал:

— Тише, сынок!

И, наклонившись к его уху, стал шептать, кто такой диктатор Сулла и почему люди его боятся. Но мальчик, казалось, его не слышал. Широко открытыми глазами он глядел на головы.

— Почему ты не дал мне меч, — наконец проговорил он, — я бы убил этого Суллу (Cat. min., 3).

Таким остался Катон на всю жизнь. Видя зло, он кидался в бой, не думая, сколько против него врагов и как они сильны. «Иначе поступить он не мог», — говорит Веллей (II, 35).

* * *