Цицерон

Начались долгие, тягучие переговоры. Цезарь тянул время и торговался в течение многих месяцев[105]. Он шел на некоторые уступки, но Помпей решительно срывал все попытки к примирению. Когда его остерегали, указывали, что дело идет к войне, и напоминали, как силен Цезарь, он с самодовольной улыбкой говорил:

— Стоит мне топнуть ногой, и из-под земли вырастут легионы!

Можно спросить: почему же сенат не обуздал этого безумца, почему потакал он планам, которые вели к гражданской войне?! В последнее время сенат делал много ошибок. Но, я думаю, в этом последнем случае его нельзя упрекнуть. Судя по письмам Цицерона, все сенаторы, кроме разве самых отчаянных голов, войны не хотели и боялись. Но что было им делать? Помпей ничего не желал слушать. А идти ему наперекор — значило толкнуть его к союзу с Цезарем. Объединение же этих двоих грозило неминуемой гибелью Риму. Оставалось слепо повиноваться Помпею.

Между тем наступил последний срок. В последний раз Цезарь попросил продлить ему полномочия и в последний раз получил отказ. Тогда он стянул свои войска и двинулся к границам Галлии. Это было в конце 50 года. Он подошел к реке Рубикон и в тяжелом раздумье остановился. Река эта была границей провинции. Пока он был здесь, на этой стороне, он был законный магистрат римского народа, он мог все вновь обдумать, взвесить, найти новый выход. Но как только он перейдет эту реку с войсками, он превратится в насильника и захватчика, с оружием в руках вторгшегося в свое собственное отечество. Пути назад уже не будет. И он остановился и, «раздумывая, на какой шаг он отваживается, сказал спутникам:

— Еще не поздно вернуться; но стоит перейти этот мостик, и все будет решать оружие» (Suet. Iul., 31, 2).

Долго-долго бродил он по берегу реки в мучительных колебаниях, «принимая то одно, то другое решение». Спустилась ночь. Ненадолго Цезарь забылся сном. Проснулся он в холодном поту — ему привиделось, что он насилует свою мать. Гадатели сказали ему, что сон его предвещает удачу, такой сон «для демагога и политика — добрый знак, ибо мать означает отечество» (Suet. Iul., 7, 2; Artem. Onir., I, 79). Но Цезарь был расстроен и испуган. И снова в предрассветной мгле он бродил по берегу роковой речки. Наконец, обернувшись к спутникам, он сказал:

— Если я воздержусь от этого перехода, друзья мои, это будет началом бедствий для меня; если же перейду — для всех людей.

«Наконец, подобно тем, кто бросается с кручи в зияющую пропасть, он, откинув рассуждения, зажмурил глаза перед опасностью и, громко сказав по-гречески окружающим: «Пусть будет брошен жребий», — стал стремительно переводить войско через реку» (Plut. Caes., 32; Pomp., 60; Арр. B.C., II, 34) (январь 49 года).

Теперь он больше не колебался и не медлил. Он стремительно вел легионы на Рим.

Когда в Италии узнали о действиях Цезаря, началась страшная паника. Рим был затоплен потоками беженцев со всей Италии, а из столицы, напротив, обезумевшие от ужаса люди бежали кто куда. Казалось, что «вместе с границей провинции были нарушены и стерты все римские законы; казалось, что не только мужчины и женщины в ужасе бродят по Италии… но и сами города, поднявшись со своих мест, бегут, враждуя друг с другом» (Plut. Caes., 33). Люди метались, словно утратив память и рассудок. Говорят, случились многие страшные знамения. Бушевала гроза, и молнии ударяли в священные храмы. Шел кровавый дождь (Арр. B.C., I, 36).

Сенат собрался в полном составе. Консул обратился к Помпею, сказал, что ему поручена защита Республики, и спросил, где его войско. Ко всеобщему изумлению, Помпей молчал. И тогда сенаторы воскликнули:

— Ты обманул нас, Гней Помпей!

А Фавоний, известный подражатель Катона, юродивый и балагур, громко спросил Помпея, почему же тот не топает ногой (Plut. Pomp., 60).