Цицианов

В XVIII — первой половине XIX века наряду с сельским хозяйством и ремеслом на Северном Кавказе и в ряде районов Закавказья сложилась «целая отрасль материального производства — военное дело, или индустрия набега, по своей доходности превосходящая другие формы хозяйственной деятельности», причем этот род деятельности считался более почетным, чем все остальные [577]. Это явление, именуемое в российских документах как «хищничество», «наездничество» или «разбой», производило на всех, кто с ним сталкивался, столь сильное впечатление, что оно стало выдаваться едва ли не за основное занятие горцев. «Хищничество для черкеса представляет единственное средство сделать себе состояние, вес и доброе имя. Воровство у черкесов… было неразлучно с хищничеством и разбоем», — писал автор «официальной» истории кубанского казачества [578]. Для некоторых «обществ» грабеж ближних и дальних соседей действительно стал главным занятием. На Кавказе существовало несколько центров работорговли, поскольку именно пленники — молодые женщины, дети и работоспособные мужчины — были наиболее ходовым товаром. Только в 1754 году на Кахетию было совершено из Дагестана 43 набега, в ходе которых погибли, получили увечья или попали в плен около 350 человек [579]. Широкие масштабы принимал и отгон скота. Агрессивность местной феодальной знати во многом объяснялась тем, что князьям и ханам в условиях высокой ценности воинской доблести только военные успехи гарантировали сохранение достигнутого положения. Экстенсивное сельское хозяйство, отсутствие вотчинного административного аппарата затрудняли содержание вооруженных слуг (дружины). Поддержание военного потенциала оказывалось возможным только с помощью использования ресурсов соседей, то есть путем набега и получения военной добычи. Однако представление о том, что горцы жили в основном грабежом, не соответствует действительности. Война и в самом деле была едва ли не единственным занятием местной знати, ее окружения (дружины), а также немногочисленной группы людей, которые в силу различных причин не могли или не хотели заниматься производительным трудом. В иных социокультурных условиях из последней категории рекрутировались уголовные преступники, но при военной демократии и институте кровной мести воровство и разбой «среди своих» были невозможны. Воинственность — не следствие некой природной агрессивности северокавказских этносов, а особая форма проявления внутренних процессов, протекавших в горском обществе. Набеги позволяли выносить возникавшие внутренние противоречия за пределы самой общины, рода, союза обществ, разрешать эти противоречия за счет соседей [580]. Тезис о набеге как основном занятии населения не согласуется с неоспоримыми свидетельствами развитого земледелия, скотоводства и ремесла на Северном Кавказе. Если горского князя кормил его кинжал, то как объяснить отразившиеся в источниках сведения о стремлении местной знати эксплуатировать свободных общинников-соплеменников? Наконец, тезис о набеге как средстве существования не выдерживает проверки простыми расчетами: половозрастная структура общества той поры позволяла быть участником дальнего похода одному жителю из каждого десятка. Чтобы обеспечить остальных продовольствием, каждый воин должен был ежегодно привозить несколько центнеров зерна в год и пригонять целое стадо. Можно было, конечно, захватывать иные ценности, эквивалентные по стоимости указанным продовольственным запасам. Но расчет на подобную добычу также был призрачным, поскольку натуральное хозяйство исключало накопление значительной денежной массы. Имущество даже десятка ограбленных домов не могло сделать разбойника состоятельным человеком. Следует принимать во внимание и то обстоятельство, что вокруг жили не безответные инвалиды, а такие же воинственные и жаждущие ратной славы люди.