Цицианов

После удаления фамилии Багратионов из Грузии на плечи российского имперского правительства легла вся тяжесть управления этой страной и теми закавказскими «провинциями», которые включались в состав империи после 1801 года. Прежде всего требовалось выработать основные административные принципы.

Цицианов был сторонником жесткого стиля. В докладе на высочайшее имя от 13 февраля 1804 года он писал: «Природа, определившая азиатские народы к неограниченной единоначальной власти, оставила на них неизгладимую печать свою. Против необузданности и упорства нужны способы сильные и решительные. Кротость российского правления почитают они слабостью и разными пронырствами укрываются от гонения законов, хвастают ненаказанностью порока… Слово закон не имеет для них никакого смысла и что они стыдятся повиноваться капитан-исправнику родом и чином не знатному. Для них все ново, для нас все странно; недостаток переводчиков усугубляет затруднение; судья и проситель не понимают друг друга, и оба остаются недовольными»[338]. Он предложил занять пост губернатора Тучкову, а когда тот отказался под предлогом несклонности к гражданской службе, объяснил: «…Грузины — народ военный, и обстоятельства и положение сей земли требуют, чтоб управляющий оной был человек военный…»[339] В то же время Цицианов вовсе не полагался на одну грубую силу. Он осознавал важность символов. Так, например, в 1805 году он лично составил церемониал представления императорской грамоты о принятии в подданство Шекинского ханства. Возглавлять шествия должен был «один почетный бек, и за ним 50 человек татар и армян по 2 в ряд». Далее шел взвод солдат, потом — четыре офицера и за ними — главный русский воинский начальник в ханстве — майор Тифлисского мушкетерского полка Ребиндер. Саму грамоту нес батальонный адъютант, а замыкал кортеж взвод пехоты. На пути движения кортежа устанавливались «боковые патрули из егерей от средины на 20 шагов и друг за другом в 8 шагах». «Когда сей кортеж будет подходить за 50 сажен к Нухе, тогда из крепости холостыми картузами из всякого орудия сделать по 10 выстрелов для салютации весьма редко; на воротах города играть городской музыке на трубах и в литавры бить до тех пор, как войдет в диван-ханэ майор Ребиндер с грамотой». Грамота и рескрипт императора должны были публично зачитываться на русском и арабском языках, после чего документы торжественно вручались Селим-хану. Во всех мечетях города должны были совершиться пять молитв «за здравие Его императорского величества всемилостивейшего Государя Императора Александра Павловича и всего Императорского дома». После окончания церемонии кортеж в обратном порядке возвращался к месту расквартирования войск[340].

Важной чертой Цицианова как администратора являлось то, что он трезво оценивал возможность проведения той или иной административной реформы. Ему было понятно: нельзя внедрить новую правовую систему одним росчерком пера, даже пера царского. Он открыто заявил Александру I, что «законы долженствуют изгибаться по нравам, ибо сии последние едиными веками, а не насильственными способами преломляются»[341]. Здесь мы сталкиваемся с явлением, довольно распространенным в административной практике России: более или менее выраженным противостоянием центральной и местной власти при решении вопросов управления или законодательства. Чиновники в Петербурге склонялись к «теоретизированию», составлению стройных схем без четкой связи с местными реалиями. Их коллеги на имперских окраинах, не отрицая основных принципов предлагаемых реформ, видели нереализуемость многих положений. Н.Дубровин, изучавший процесс внедрения российских процессуальных норм в Закавказье, имел все основания писать: «Судопроизводство со всей форменностью русского законоположения было дико для грузинского народа, не вселяло к себе никакой его доверенности, и все обитатели искали суда и расправы у одного только главноуправляющего, т. е. у верховного лица, сообразно прежнему обычаю. Закоренелые предрассудки заставляли жителей всех мест Грузии стекаться в Тифлис, и хотя главнокомандующий, резолюцией на прошении, отсылал просителя в суд, но тот вовсе не являясь туда, вторично обращался к главнокомандующему с той же просьбой и довольствовался его решением, даже и тогда, если бы оно заключалось в двух словах: прав он или виновен»[342].